Общая тетрадь

№ 70 (1-2) 2016

От горожанина к гражданину: долгий путь к «гражданству»

В русском языке есть слова, которые оче­видно похожи между собой, но очевидно же и различаются, выполняя разные задачи. Это, например, «волость» и «власть», «золото» и «злато», «горожа­нин» и «гражданин». Слова из таких париногда имеют значения пересекающиеся, а иногда совсем далекие. Волость и власть разошлись совсем, а золото и злато — не так далеко.

В парах такого рода первое слово обычно исконно рус­ское, а второе заимствованное из церковнославянского языка. Родившиеся в греческом городе Фессалоники (или Салоники) просветители Кирилл и Мефодий перевели в IX веке богослужебные книги с родного для них грече­ского на язык обосновавшихся к тому времени ( с VI – VII вв.) в их городе и его довольно отдаленных окрестностях славян. По мере распространения христианства этот язык и славянская азбука пришли на Русь вместе с церковной службой и переводными книгами. С тех времен разговор­ный и книжный языки в нашей культуре различались. В парах слов, о которых мы говорим, первое слово (например, «волость» или «горожанин») каждый гово­ривший на русском языке знал с детства как бытовое слово, а второе («власть» или «гражданин») — мог услы­шать во время богослужения или встретить при чтении или переписывании книг. Первое слово было обычное разговорное, а второе — для особых случаев.

Разговорное и книжное слова изначально, как правило, имели одно и то же значение, но по мере развития языка и накопления литературного багажа, функции их расходи­лись. За первыми часто закреплялись общеупотребитель­ные, конкретные и бытовые значения, а вторые все чаще использовались (помимо богослужения) в абстрактных рассуждениях, высокой риторике и поэзии. «Золото» — это металл, элемент из таблицы Менделеева, а «злато» — то, над чем чахнет Кощей, поэтически окрашенное недоб­рое богатство. «Волость» — административная единица, а «власть» — чуть ли не самый важный политический термин в русском языке. Так и с горожанином — гражданином: городским бывает романс, а граж­данской — поэзия; «горожанин» — просто житель города, а «гражданин» — что-то высокое и не очень понятное.

Размежевание значений этих слов было долгим. Историк Павел Лукин на приме­рах из русской письменности XI – XIV веков показывает, что в оригинальных рус­ских текстах слова «горожанин» и «граж­данин» значили «житель города». А вот в переводных текстах появляется другое значение. Например, в отрывке из переве­денного на древнерусский язык не позднее ХIII века византийского сборника поучи­тельных изречений из святых книг, а также мудрецов античности «Пчела»: «Ти гради добрѣ стоять, въ нихъ же гражане князя слушають, а князь закона» (То государство хорошо управляется, чьи граждане подчи­няются правителю, а правитель — зако­нам). Похожим образом слово «гражда­нин» («гражанин») употребляется в дру­гих переводных памятниках, например в древнерусском тексте «Иудейской войны» Иосифа Флавия. Иногда и  переводах слово «гражданин» значит «горожанин», и наоборот, в оригинальные тексты могло проникать значение «гражданин», но все­ таки размежевание двух значений на «род­ное» и «переводное» выявляется хорошо. Понятие «гражданин» было, таким обра­зом, импортированным в русский язык. «Полисная, гражданская терминология оставалась чуждой живому древнерусскому языку, — пишет Лукин. — В живом древнерусском языке отсутствовали поня­тия, соответствующие греческим поня­тиям πoλις и πολῖται». Не случайно, между прочим, сторонники «полисной» теории древнерусского общественного строя вынуждены подыскивать для обозначения древнерусских «граждан» понятия, либо имевшие очень общее значение («людие»), либо вообще не существовавшие в реаль­ном языке.

Размежевание церковнославянского языка и разговорных употреблений различных слов продолжается все последующее время. И, вероятно, к XVIII веку за словом «гражданин» окончательно закрепляется то особенное значение, не «городское», а «государственное», которое близко нынеш­нему. Этим языковым изменениям сопут­ствовали и изменения в осмыслении источников государственной власти. В России, как и в Европе, идут поиски рациональных оснований человеческого общежития. К началу XVIII века идея русского государст­ва из преимущественно религиозной ста­новится преимущественно светской. В те времена это, конечно, все еще монархиче­ская идея, но в ее основе уже не мистиче­ское перемещение центра православного мира из Рима в Константинополь, а затем в Москву («Третий Рим»), а — естественный закон и общественное согласие.

При Петре I появляются выражения «добро общее» и «государственный инте­рес». «Петру принадлежит важная заслуга первой попытки дать своей бесформенной и беспредельной власти нравственно-политическое определение, — писал Ключевский. — Настойчиво твердя в своих указах о государственном интересе как о высшей и безусловной норме госу­дарственного порядка, он даже ставил государя в подчиненное отношение к госу­дарству как верховному носителю права и блюстителю общего блага». В трактате Феофана Прокоповича «Правда воли монаршей во определении наследника державы своей» русский исследователь Александр Лаппо-Данилевский усматри­вал влияние идеи договора, восходящей к Томасу Гоббсу. «Наследная монархия имеет начало от первого в сем или оном народе согласия, — пишет Феофан. — ...При учреждении наследной монархии народ "воли общей своей совлекается" и отдает ее монарху своему для того, чтобы он владел им к общей пользе, причем обя­зуется "единожды воли своей совлекши­ся", никогда не употреблять ее и пови­новаться монарху и его наследникам».

В 1726 году появляется переведенная по настоянию Петра I книга немецкого про­светителя и правоведа Самуила Пуфен­дорфа «Об обязанностях человека и граж­данина» (в русском переводе XVIII века — «О должности человека и гражданина по закону естественному»). Пуфендорф, писавший в XVII веке, категорически отрицал право гражданина на индивиду­альное неповиновение, а идея представи­тельства интересов в республиканском духе раннему немецкому Просвещению не была свойственна.

В оде «Должности общежития» поэта Василия Петрова (1736 – 1799), переложен­ной с французского стихотворения Антуана Леонара Тома, гражданин — это, как и в переводе Пуфендорфа, «долж­ность» (то есть в современном русском значении «обязанность»). «Любезна долж­ность гражданина / Забвенна ныне у людей!» А в книге Александра Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» слово «гражданин» обретает тот противо­речивый смысл, который нам хорошо известен: «Трудно становится исполнение должности человека и гражданина, ибо нередко они находятся в совершенной про­тивуположности». Это характерное для русской культуры значение нам знакомо также благодаря поэзии Кондратия Рылеева, Николая Некрасова и даже Евгения Евтушенко («Поэт в России — больше, чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта нет, покоя нет»). Понятие «гражданин» остается поныне скорее публицистическим и поэ­тическим, чем юридически оформленным статусом человека, наделенного правами и обязанностями и активно пользующегося этим состоянием.