Оглавление:
К читателю
Тема номера
Тема номера
Война и мир
Европа и Россия
Точка зрения
История учит
Гражданское общество
Дискуссия
Горизонты понимания
Наш анонс
Наш анонс
№ 70 (1-2) 2016
От горожанина к гражданину: долгий путь к «гражданству»

В русском языке есть слова, которые очевидно похожи между собой, но очевидно же и различаются, выполняя разные задачи. Это, например, «волость» и «власть», «золото» и «злато», «горожанин» и «гражданин». Слова из таких париногда имеют значения пересекающиеся, а иногда совсем далекие. Волость и власть разошлись совсем, а золото и злато — не так далеко.
В парах такого рода первое слово обычно исконно русское, а второе заимствованное из церковнославянского языка. Родившиеся в греческом городе Фессалоники (или Салоники) просветители Кирилл и Мефодий перевели в IX веке богослужебные книги с родного для них греческого на язык обосновавшихся к тому времени ( с VI – VII вв.) в их городе и его довольно отдаленных окрестностях славян. По мере распространения христианства этот язык и славянская азбука пришли на Русь вместе с церковной службой и переводными книгами. С тех времен разговорный и книжный языки в нашей культуре различались. В парах слов, о которых мы говорим, первое слово (например, «волость» или «горожанин») каждый говоривший на русском языке знал с детства как бытовое слово, а второе («власть» или «гражданин») — мог услышать во время богослужения или встретить при чтении или переписывании книг. Первое слово было обычное разговорное, а второе — для особых случаев.
Разговорное и книжное слова изначально, как правило, имели одно и то же значение, но по мере развития языка и накопления литературного багажа, функции их расходились. За первыми часто закреплялись общеупотребительные, конкретные и бытовые значения, а вторые все чаще использовались (помимо богослужения) в абстрактных рассуждениях, высокой риторике и поэзии. «Золото» — это металл, элемент из таблицы Менделеева, а «злато» — то, над чем чахнет Кощей, поэтически окрашенное недоброе богатство. «Волость» — административная единица, а «власть» — чуть ли не самый важный политический термин в русском языке. Так и с горожанином — гражданином: городским бывает романс, а гражданской — поэзия; «горожанин» — просто житель города, а «гражданин» — что-то высокое и не очень понятное.
Размежевание значений этих слов было долгим. Историк Павел Лукин на примерах из русской письменности XI – XIV веков показывает, что в оригинальных русских текстах слова «горожанин» и «гражданин» значили «житель города». А вот в переводных текстах появляется другое значение. Например, в отрывке из переведенного на древнерусский язык не позднее ХIII века византийского сборника поучительных изречений из святых книг, а также мудрецов античности «Пчела»: «Ти гради добрѣ стоять, въ нихъ же гражане князя слушають, а князь закона» (То государство хорошо управляется, чьи граждане подчиняются правителю, а правитель — законам). Похожим образом слово «гражданин» («гражанин») употребляется в других переводных памятниках, например в древнерусском тексте «Иудейской войны» Иосифа Флавия. Иногда и переводах слово «гражданин» значит «горожанин», и наоборот, в оригинальные тексты могло проникать значение «гражданин», но все таки размежевание двух значений на «родное» и «переводное» выявляется хорошо. Понятие «гражданин» было, таким образом, импортированным в русский язык. «Полисная, гражданская терминология оставалась чуждой живому древнерусскому языку, — пишет Лукин. — В живом древнерусском языке отсутствовали понятия, соответствующие греческим понятиям πoλις и πολῖται». Не случайно, между прочим, сторонники «полисной» теории древнерусского общественного строя вынуждены подыскивать для обозначения древнерусских «граждан» понятия, либо имевшие очень общее значение («людие»), либо вообще не существовавшие в реальном языке.
Размежевание церковнославянского языка и разговорных употреблений различных слов продолжается все последующее время. И, вероятно, к XVIII веку за словом «гражданин» окончательно закрепляется то особенное значение, не «городское», а «государственное», которое близко нынешнему. Этим языковым изменениям сопутствовали и изменения в осмыслении источников государственной власти. В России, как и в Европе, идут поиски рациональных оснований человеческого общежития. К началу XVIII века идея русского государства из преимущественно религиозной становится преимущественно светской. В те времена это, конечно, все еще монархическая идея, но в ее основе уже не мистическое перемещение центра православного мира из Рима в Константинополь, а затем в Москву («Третий Рим»), а — естественный закон и общественное согласие.
При Петре I появляются выражения «добро общее» и «государственный интерес». «Петру принадлежит важная заслуга первой попытки дать своей бесформенной и беспредельной власти нравственно-политическое определение, — писал Ключевский. — Настойчиво твердя в своих указах о государственном интересе как о высшей и безусловной норме государственного порядка, он даже ставил государя в подчиненное отношение к государству как верховному носителю права и блюстителю общего блага». В трактате Феофана Прокоповича «Правда воли монаршей во определении наследника державы своей» русский исследователь Александр Лаппо-Данилевский усматривал влияние идеи договора, восходящей к Томасу Гоббсу. «Наследная монархия имеет начало от первого в сем или оном народе согласия, — пишет Феофан. — ...При учреждении наследной монархии народ "воли общей своей совлекается" и отдает ее монарху своему для того, чтобы он владел им к общей пользе, причем обязуется "единожды воли своей совлекшися", никогда не употреблять ее и повиноваться монарху и его наследникам».
В 1726 году появляется переведенная по настоянию Петра I книга немецкого просветителя и правоведа Самуила Пуфендорфа «Об обязанностях человека и гражданина» (в русском переводе XVIII века — «О должности человека и гражданина по закону естественному»). Пуфендорф, писавший в XVII веке, категорически отрицал право гражданина на индивидуальное неповиновение, а идея представительства интересов в республиканском духе раннему немецкому Просвещению не была свойственна.
В оде «Должности общежития» поэта Василия Петрова (1736 – 1799), переложенной с французского стихотворения Антуана Леонара Тома, гражданин — это, как и в переводе Пуфендорфа, «должность» (то есть в современном русском значении «обязанность»). «Любезна должность гражданина / Забвенна ныне у людей!» А в книге Александра Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» слово «гражданин» обретает тот противоречивый смысл, который нам хорошо известен: «Трудно становится исполнение должности человека и гражданина, ибо нередко они находятся в совершенной противуположности». Это характерное для русской культуры значение нам знакомо также благодаря поэзии Кондратия Рылеева, Николая Некрасова и даже Евгения Евтушенко («Поэт в России — больше, чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта нет, покоя нет»). Понятие «гражданин» остается поныне скорее публицистическим и поэтическим, чем юридически оформленным статусом человека, наделенного правами и обязанностями и активно пользующегося этим состоянием.
