Оглавление:
Международная премия основателю и директору Московской школы политических исследований Елене Немировской
Семинар
Тема номера
Концепция
Дискуссия
-
Ренессанс социального дарвинизма
-
Общественное мнение и демократия
-
Количество качества. Сколько граждан России нуждается в свободе слова?
Свобода и культура
Личный опыт
Идеи и понятия
Горизонты понимания
Nota Bene
Наш анонс
№ 2 (37) 2006
Коррупция и глобализация*

Здравствуйте, я очень рад вас видеть. Давайте поговорим на очень интересную тему: коррупция и глобализация. По отдельности эти два сюжета, коррупция и глобализация, довольно банальны. Но когда они сталкиваются, высекаются такие искры, что что-то начинает гореть. Это как две половинки ядерного вещества в атомной бомбе, два компонента бинарного газа: когда они смешиваются, получается смертоносный продукт. Вот, собственно, это я и хочу вам продемонстрировать.
О чем мы будем говорить? Сначала мы немножко поговорим о том, что такое коррупция в рамках агентской модели. Затем поговорим о коррупции как об индикаторе неэффективности управления и проанализируем это на очень интересном историческом примере. Чтобы не обижать наше время и нашу страну, мы возьмем другую страну и другое время. Затем перейдем к собственно глобализации, но поговорим не о глобализации вообще, а об одном ее аспекте, который имеет отношение к нашему сюжету, а именно о модернизационных процессах как части глобализации. Именно это связывает ее со вторым компонентом нашего бинарного газа, а именно с коррупцией. Мы посмотрим, как происходит рост коррупции в процесс е глобализации, а потом перейдем к обсуждению альтернатив, чтобы не просто стенать и рвать на себе волосы, а подумать, что же следует из наших размышлений.
Итак, по порядку.
1. Сначала академическая часть про агентские отношения.
Итак, в агентских отношениях наличествует два персонажа, первый из которых называется принципал. Если вас это академическое слово не устраивает, вы можете мыслить его просто как начальника. Принципал — это тот, кто располагает некими ресурсами и целями. Но целей много, ресурсы настолько разнообразны, и сам он, в общем-то, существо довольно ограниченное, как все мы, поэтому он не в состоянии один реализовать все свои цели и использовать все свои ресурсы. И он нанимает второго персонажа — агента и передает ему часть своих ресурсов для достижения некоторых целей, которые он перед этим агентом ставит. Для того чтобы агент «пахал» как следует, принципал назначает ему вознаграждение, тем самым формулируя некий контракт, который может быть написан на бумаге, а может подразумеваться. Это может быть традиция, обычай и т.д. Если агент нарушает этот контракт, то могут следовать какие-то санкции. Ну и, естественно, организуется некий контроль, как бывает в жизни.
Теперь агент. Он обязуется работать в рамках контракта на достижение цели принципала и использовать для этого переданные им ресурсы — это его главная задача. Наконец, агент должен постоянно информировать принципала о том, как идет процесс достижения цели и используются переданные ему ресурсы.
Простейшая бытовая ситуация: вы хозяин квартиры (принципал), у вас течет сливной бачок. У вас нет времени либо умения справиться с этим бачком, и потому вы приглашаете слесаря-сантехника (агента) и на время передаете ему свой ресурс под названием «бачок», чтобы решить задачу — починить его, назначаете ему вознаграждение и так далее. Что может последовать из этого, вы знаете сами.
На рисунке приведена формальная схема того, что я сейчас описал.
А теперь пример более величественный, который следует из третьей статьи Конституции. В соответствии с этой статьей народ является принципалом, а власть агентом. Все по определению, точно так же как ваши взаимоотношения со слесарем, который чинит бачок, — разницы с точки зрения модели никакой.
Красивая модель, которая вроде бы должна работать, но в жизни, естественно, все не так идеально, поэтому теория агентских отношений как часть институциональной экономики все описывает и трактует дефекты агентских отношений.
Итак, в чем может выражаться неэффективность принципало-агентских отношений, а значит неэффективность управления в целом?
У одного принципала может быть много агентов, как у нас с вами есть агент-президент, есть агенты-депутаты, слесарь-сантехник и так далее. Со всеми ними непросто: мы можем неудачно подобрать агента и он будет попросту неэффективен, что часто бывает; мы можем перед ним плохо поставить задачу. Еще один величественный пример из нашей советской истории: «план по валу». Агенту под названием «экономика» партией и правительством ставится задача — план. Насколько это неэффективно, мы знаем. Система может усложняться, а стало быть, все проблемы, которые мы перечисляем, могут множиться, потому что вся иерархия растет. Агент может сам набрать себе агентов и стать их принципалом.
Далее. Агент — это не абстрактный элемент в схеме, это человек, у которого всегда есть цели, отличные от целей принципала. Эти цели могут вступать в конфликт с целями принципала, и агент может решить, что его собственные цели важнее, чем цели принципала, и начнет работать на них, используя переданный ему ресурс не для достижения целей принципала, а своих целей.
Например, если какой-то агент во власти, нанятый в качестве принципала, начинает работать не на нас, а на себя — это как раз та самая ситуация. Допустим, мы собираем из налогов бюджет, а он, агент, этот бюджет раскрадывает — вот типичная ситуация.
Наконец, чрезвычайно важный эффект принципало-агентских отношений — асимметрия информации.
Для иллюстрации я верну вас к примеру с бачком. Предположим, что вы, как это чаще всего бывает, наняли агента под названием «слесарь», потому что вы плохо разбираетесь в бачках. Как дальше развиваются ваши отношения? Битый час, прокопавшись в уборной, слесарь выходит к вам и говорит: «Хозяин, есть проблема — нужна прокладка и, честно говоря, таких прокладок в продаже нет. Но я для себя одну купил и могу пожертвовать, это недорого стоит».
Что произошло в данном случае? Агент воспользовался тем, что он владеет информацией о бачке: как он устроен, как его можно починить, есть ли прокладки, сколько они стоят на рынке и так далее. Он специалист, а вы нет. Это и есть пример асимметрии информации. Чтобы снять проблему асимметрии информации, вы учреждаете, например, контроль над агентом, — конечно, с помощью другого агента.
Итак, теперь мы можем в рамках нашей модели определить коррупционное поведение. Сразу хочу подчеркнуть, что это одно из многих возможных определений, потому что коррупция — сложное явление.
Коррупционным поведением называется разновидность оппортунистического поведения агента, при котором последний использует ресурсы принципала не для достижения его целей, а для достижения своих собственных. (Часто говорят: «использовать в корыстных целях». Вот это та самая ситуация, переведенная на более или менее научный язык)
Итак, признаки коррупционного поведения:
1. Агент нарушает контракт.
2. Он предает интересы принципала.
3. Он крадет его ресурсы.
Вы здесь не видите взяточничества, так как это широкое определение коррупции, которое включает взяточничество как частный случай. Просто весьма распространенная ситуация, в том числе и в поручениях принципала агенту, когда задачи, которые решает агент, связаны с его контактами с какими-то третьими лицами, и ресурсы, которые должен использовать агент, направлены на этих третьих лиц. Например, гаишник на дороге обладает таким ресурсом, как власть. Часть власти, переданная ему его начальником патрульной службы, — возможность останавливать вас и штрафовать — это ресурс. Этот ресурс работает только тогда, когда появляется третий персонаж — клиент. И вот здесь появляется возможность сговора между клиентом и агентом, а также та самая разновидность коррупционного поведения, которую мы называем взяточничеством. В случае гаишника на дороге, он предает интересы принципала, кстати, наши с вами интересы, и вместо того, чтобы обеспечивать безопасность на дороге, обеспечивает свое благополучие, используя ресурс под названием власть. Это частный случай.
2. Теперь, имея это в виду, перейдем к историческому примеру. Он взят из книжки нашего соотечественника, историка Левинсона, который изучал бюрократию в немецком городке Бамберге. (Эта история относится к XVI — XVII векам, к очаровательному городку в южной Германии, существующему по сию пору.) Так вот, в то время в этом городке принципалом был епископ, и вся история длилась примерно 75 лет, когда епископы сменяли друг друга и все были в общем примерно одинаковы. Они радели за паству, хотели ей лучшего, одинаково понимали мир, природу явлений и принципы управления. Но дело в том, что в этом городке был рынок, и в какой-то момент епископу сказали, что на рынке начали исчезать продукты, поскольку появились перекупщики, которые раненько утром на подступах к городу перекупают у крестьян продукты, увозят в другие места и продают подороже. Епископ, напоминаю, движимый благими намерениями, издает распоряжение, он вводит правила торговли, так называемый мандат. Этим мандатом перекупка запрещалась и вводились штрафы, а определенным чиновникам вменялось в обязанность эти штрафы собирать. А дальше, поскольку продукты не появлялись, штрафы начали увеличиваться: естественно, что еще делать? Сегодня любой наш депутат знает, что если что-то плохо, то надо увеличить штрафы. Точно так же думал и епископ в г. Бамберге.
Но через некоторое время ему докладывают, что штрафы, конечно, увеличили, но продуктов нет, а перекупщики вместе с крестьянами начали давать взятки тем самым чиновникам, которые должны эти самые штрафы собирать. И в результате издается следующий мандат, которым расписываются новые процедуры контроля и вводится материальная заинтересованность. А именно: часть штрафов отдается секретным агентам, которые осуществляют контроль (помните наших агентов контроля?) над другими чиновниками. И, естественно, назначаются чиновники, которые должны эти собранные штрафы распределять.
Как вы думаете, кто начал получать взятки? Во-первых, агенты контроля, а во вторых, чиновники, которые распределяли собранные штрафы между другими чиновниками. Поэтому следующий мандат издается уже по поводу борьбы со злоупотреблениями при распределении штрафов.
Но продуктов все равно нет, а коррупция растет. Ну не работают административные механизмы! И мудрый (напоминаю обобщенный) епископ разрешает тогда вывозить за пределы города небольшое количество товара, с уплатой необходимой пошлины, по лицензиям. В результате этого появились чиновники, которые стали выдавать разрешение на вывоз части товара и собирать пошлины. Однако продукты не появились, а взятки стали получать, помимо всех прочих, теперь уже эти чиновники еще и за разрешения. Тогда, движимый благими целями и снова поразмыслив, епископ вводит разрешение на перекупку продовольствия и назначает чиновников, которые должны выдавать такие разрешения перекупщикам (вывоз касался крестьян). То есть совсем уже почти рыночные отношения появились. А взятки теперь стали получать те чиновники, которые выдавали разрешение.
И тут у епископа лопнуло терпение и начались карательные меры. Был у него свой ОМОН под названием «драгуны»: судьям и драгунам новым мандатом предписывается досматривать средства перевозки товаров и преследовать контрабандистов. Однако товары на рынке так и не появились, зато теперь взятки стали брать судьи и драгуны. И тогда произошло следующее: поскольку понятно, что во всем виноват народ, то судьям и драгунам разрешили выйти за пределы рынка и досматривать уже улицы, трактиры, гостиницы, пристани, дома, скотные дворы, телеги и все что угодно.
История эта началась в 1574 году, а описание ее закончилось в 1б50-м, в тот момент, когда продукция на рынке так и не появилась, а коррупция выросла фантастически. Вот чем хорош этот пример, который описан по архивным материалам города Бамберга.
Таким образом, перед нами типичный случай разрастания коррупции вследствие неэффективных управленческих решений, когда экономические отношения пытались регулировать административными методами. И то, как была запущена эта машина бюрократического идиотизма, так она и раскручивалась, умножая коррупцию.
Поскольку наша тема более широкая и не касается только коррупции, я не буду дальше приводить примеры. Надеюсь, что, по крайней мере, этого примера достаточно, чтобы мы приняли следующий тезис.
Коррупция — это не проблема, это сигнал о проблемах, о неэффективности управления, о неэффективности социальных отношений и так далее.
И в связи с этим же примером маленькое обобщение, давно сделанное социальными мыслителями, о том, как вообще развивается подобная ситуация. В ней всегда есть три фазы отмеченного благими намерениями административного воздействия.
Фаза 1. Власти вводят регулирование каких-то социальных отношений. При этом они всегда уверены, что это идет на пользу людям, а их намерения и представления о пользе и методах должны разделяться теми, кого регулируют.
Фаза 2. Вслед за первыми неудачами начинается работа с чиновниками: повышение их дисциплины, профессионализма, чувства долга (как писали в докладных записках ЦК КПСС — преодоление упущений в работе с кадрами).
Фаза 3. Поскольку совершенствование чиновников не прервало полосу провалов, регулирование перебрасывается на неблагодарное население, начинается его тотальное дисциплинирование, зона регулирования расширяется.
Эта трехчленка абсолютно постоянная, работающая везде и всегда. Бамберг — только один из красивых, хорошо описанных примеров.
3. Теперь пойдем дальше, не забывая о том, что, когда мы говорим о власти, мы всегда верим в ее благие намерения, причем абсолютно искренние. Поэтому перейдем собственно к глобализации и к той части моего доклада, которая называется «высокий модернизм». Этот термин введен замечательным современным английским социологом Джеймсом Скоттом.
Говоря о глобализации, я принципиально не буду давать определения. Это процесс сложный, и любое из частных определений будет напоминать нам притчу со слепцами и слоном. Поэтому я остановлюсь лишь на самом важном ее аспекте: процессе модернизации. Это когда под мудрым руководством, Всемирного банка или еще каких-то там организаций, недоразвитые страны обретают как бы цивилизованный вид, цивилизованные институты и приобщаются к западной цивилизации. Я это говорю без иронии, просто называю вещи своими именами, не более того. Модернизация эта насчитывает уже лет пятьдесят. Она сопровождает глобализацию, является ее частью и тем ее аспектом, который можно назвать уподоблением, то есть подведением большого числа стран под единый цивилизационный стандарт.
А теперь небольшой экскурс в теорию Джеймса Скотта. В одной из своих книг он описывает всевозможные государственные проекты, которые заканчивались в лучшем случае крахом, а в худшем — трагедиями. Он характеризует эти проектные трагедии тремя ключевыми компонентами.
Первый. Административное рвение, стремящееся навести порядок в природе и обществе. Эта тенденция проявилась еще в конце XVIII века. Сначала наводили порядок в природе, потом поняли, что достигли полного успеха и решили, что точно такими же методами это можно делать и в обществе. И началось ...
Второй. Формирование сильных национальных государств, в которых неограниченная власть рассматривалась в качестве инструмента реализации подобных проектов.
Третий. Как правило, трагедии происходили, когда государству не противостояло достаточно сильное гражданское общество.
Собственно, «высоким модернизмом» или «идеологией высокого модернизма» Скотт называет первую часть этой трехчленки: административное рвение, стремящееся навести порядок в природе и обществе. Еще раз подчеркиваю, оно всегда движимо благими намерениями.
Немножко о природе: Джеймс Скотт приводит очень интересный пример. В XIX веке в Германии появилось научное лесоводство. Лес был одним из основных строительных материалов, приносил большие прибыли, и вот тогда была введена идея регулярных посадок какой-либо монокультуры. На огромных площадях квадратно-гнездовым методом сажалась, в частности, альпийская сосна, одни сосны и больше ничего. Предусматривалась ротация с периодом в 80 лет. Первый цикл показал колоссальную эффективность затеи: было очень легко вырубать и вывозить лес Стандартные деревья, которые примерно одинаково растут и под стандарт продаются. Вводились формулы замера объема древесины по числу деревьев и т.д. Но как только началась вторая ротация, надвинулась катастрофа, так как выяснилось, что рекультивированный лес растет плохо: оказывается, ему нужны другие деревья, то есть соответствующая среда. Выяснилось также, что по просекам гуляет та кой ветер, что даже когда нет урагана, деревья легко падают. Не говоря уже о пожарах, которые из-за ветра распространяются здесь гораздо легче, чем в нормальном лесу. И вредителям в таком лесу тоже раздолье. И так далее. Я уже не говорю о том, что в коммерческом плане проект был совершенно бессмысленным, поскольку экстраполировал имевшуюся тогда тенденцию. Никому не приходило в голову, что в конце второго цикла, через 160 лет, спрос на строительный лес может резко упасть.
О масштабе катастрофы говорит такой факт: в немецкий язык вошел новый термин: «смерть леса» (Waldsterben) как метафора для обозначения какой-нибудь катастрофы.
Вот некоторые известные идеологи и практики «высокого модернизма»: философ Анри де Сен-Симон с его утопией — гимном зарождавшемуся «высокому модернизму», Вальтер Ратенау — чрезвычайно интересная личность, автор плановой мобилизационной экономики, которую он вводил в Германии во время Первой мировой войны. Кстати, Вальтер Ратенау в 1922 году подписал мир с Россией, но это другая песня, к «высокому модернизму» не имеющая отношения. Ленин учился на его опыте, восторгался им и подражал ему. Идея Ленина «Государство как фабрика» была навеяна работами Ратенау.
Следующий герой — сам Владимир Ленин. Его «Государство и революция» типичный бред свихнувшегося «высокого модерниста».
Адольф Гитлер с его проектом «Третий рейх» и множеством частных проектов. Ле Карбюзье — чистый идеолог «высокого модернизма» в архитектуре с его городами, похожими на кристаллическую решетку.
Роберт Макнамара — генерал США. Напомню, он был военным министром и свои идеи «высокого модернизма» реализовывал, уже став директором Всемирного банка.
Шах Ирана — Реза Пехлеви,
Последние два примера: две совершенно разные культуры, разные личности, но единая идеология.
Теперь о судьбе проектов этих героев. Вы знаете про жуткую, гибельную гиперинфляцию в Германии в 20-х годах. Это было прямым следствием проектов Ратенау Чем закончился проект Ленина и Гитлера, мы тоже знаем. По Карбюзье уже никто не строит. О макнамаровской модернизации мы будем говорить дальше. Колоссальные социальные проекты модернизации страны шаха Ирана закончились его свержением и установлением в Иране теократии.
Теперь о характере «высокой модернизации».
Первое. Это, безусловно, стремление к благу сообщества людей при полном пренебрежении к отдельной личности. Стандартная сцепка: когда хочешь облагодетельствовать человечество, то личность для тебя ничто.
Второе. Идеология порядка и рациональности, победа порядка над случайностью. Безусловно, должно быть научное обоснование, должна быть единственно правильная теория, всепобеждающее учение. Оно может быть глобальным или локальным, относиться только к проекту, но оно всепобеждающее.
Третье. Эти проекты всегда ориентированы в будущее при полном игнорировании прошлого. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем ... » — вот типичный лозунг «высокой модернизации».
Четвертое. Эти проекты пользовались колоссальным успехом у населения по совокупности причин. Во-первых, они были направлены на благо людей. Во-вторых, все эти всепобеждающие учения были просты и понятны, доступны людям и потому находили народную поддержку.
Пятое. Очень важное обстоятельство, которое я уже частично отмечал. Идеология «высокого модернизма» фактически не имеет политической окраски. Это универсальная идеология, касается ли она либерализма, фашизма или коммунизма.
Шестое. Любые всепобеждающие учения безальтернативны; кто сопротивляется, должен быть подчинен или уничтожен.
Конечно, в разных проектах «высокого модернизма» эти компоненты присутствовали не в полном наборе, но в своей основе такой комплекс всегда легко узнаваем.
4. Теперь перейдем ближе к теме. Я сказал, что мы будем рассматривать аспект глобализации, связанный с процессами модернизации или транзита, которые идут последние 50 лет. В чем ключевая проблема? В том, что на модернизационные проекты, за редчайшими исключениями, была перенесена идеология «высокой модернизации». ПриМакнамаре, если мне не изменяет память, была сформулирована концепция, которую позже разные ученые назвали Вашингтонским консенсусом. Его суть заключалась в формулировании единой схемы модернизации. Минимальный набор таков: финансовая стабилизация, масштабная приватизация, либерализация цен и торговли. С конкретным набором задач связан и конкретный набор институтов, обеспечивающих эти задачи.
Сама институциональная поддержка обеспечивалась при этом тем, что наш академик Полтерович, на мой взгляд, очень удачно назвал «трансплантацией институтов». Какова логика? Если ее переводить на вульгарный язык, она выглядит примерно так: почему они, то есть недоразвитые страны, такие неэффективные, коррумпированные, бедные, а мы такие эффективные, честные и богатые? Да потому что у нас, у честных, эффективных, богатых такие институты, а у них другие. Поэтому что надо сделать? Надо взять наши институты и перенести их туда. И тогда недоразвитые страны станут эффективными, богатыми и честными, не коррумпированными.
Парадокс, однако, состоит в том, что все 40 лет после сформулированного Вашингтонского консенсуса его методология применяется с фантастически низким КПД. В чем же причины?
Прежде всего в том, что институты, которые пытаются трансплантировать в рамках идеологии «высокой модернизации», не возникали на Западе как проекты. Об этом много писал нобелевский лауреат Фридрих фон Хайек. Но я сошлюсь на другого нобелевского лауреата Дугласа Норта, который сказал: «Мы знаем, как функционируют институты, но мы не знаем, как они возникли». То есть это так же трудно описать, как, скажем, возникновение человека. Человек — результат биологической эволюции. Современные западные институты тоже результат эволюции, но уже институциональной. Особенность же ее состоит в том, что Хайек выразил следующими словами: «… порядок, возникающий независимо от чьего бы то ни было замысла, может намного превосходить сознательно вырабатываемые людьми планы».
И еще один аспект этой проблемы. Один интересный автор, я потом назову его имя, сформулировал его так: «ловушка краткосрочной рациональности». Вспомним проект по научному, рациональному лесоводству. Он действительно был эффективен в краткосрочной перспективе и показал полную неэффективность, даже губительность в долгосрочной перспективе. И ровно то же самое происходило в проектной деятельности в рамках «высокого модернизма», о чем мы поговорим чуть позже.
Итак, рост коррупции в процессе модернизации сопровождает практически любые переходные, нестабильные периоды общественного развития. Традиционное объяснение этого явления опирается обычно на понятие аномии, восходящее к Дюркгейму и Мертону. Оно обозначает промежуток между моментом разрушения одной системы норм и моментом, когда возникает другая система норм. Аномия — это отсутствие норм. Естественно, что это сопровождается кучей негативных социальных эффектов, частным из которых является коррупция. Но такого объяснения недостаточно, поскольку оно не учитывает тот факт, что коррупция является сигналом о неэффективности управления и не позволяет выявить суть этой неэффективности.
Поэтому вернемся к трансплантации институтов и попытаемся понять, как она стимулирует рост коррупции. Но сначала два слова о пересадке органов.
Когда это делалось впервые, я имею в виду прежде всего пересадку сердца, то больные умирали и медики выявили так называемый эффект отторжения — ткань организма не принимала чужое сердце. Умирало сердце — умирал человек. И тогда занялись проблемой компенсации этого отторжения.
Думаю, эта медицинская метафора в данном случае вполне уместна, учитывая, что общество это тоже организм. Есть некая социальная ткань и есть набор новых формальных норм, не адекватных старой социальной ткани. Возникает эффект отторжения: когда старая социальная ткань начинает искажать трансплантируемый институт, он перестает работать так, как работал у донора. Процесс отторжения и искажения института приводит к его не эффективности, что и сопровождается ростом коррупции.
Попытаемся понять, почему это происходит. Суть в том, что институты не существуют сами по себе. В месте своего естественного произрастания они всегда взаимосвязаны с другими институтами. Они связаны с неформальными практиками, с состоянием общественного сознания; они связаны со своей историей и с историей тех институтов, с которыми они связаны. Трансплантация же не учитывает этого обстоятельства, то есть обычно происходит несистемно, без учета этих многочисленных взаимосвязей.
Рассмотрим некоторые примеры. Представим себе классическую ситуацию: страна переходит на рыночные рельсы, строится, к примеру, институт банкротств. Для чего он нужен? Чтобы санировать на рынке неэффективных собственников. Как происходит трансплантация? Сканируются законодательные акты разных стран. Ага, вот в Канаде вроде бы хорошее законодательство! Давайте возьмем его, но немножко упростим: поскольку мы недоразвитые, нам не нужны подробности. И принимается слегка кастрированный и чуть адаптированный закон. И как же у нас используется институт банкротств? Вы знаете: чтобы отбирать собственность у эффективных собственников.
Другой пример — суды. Мы предпринимаем серьезные институциональные изменения: независимость, несменяемость и т.п. Проходит некоторое время, и ничего из этих институциональных изменений не работает, а работают старые практики, работают старые нормы. Было телефонное право — и есть телефонное право. Был обвинительный уклон, таким он и остался. А по коррупции в судах мы превзошли вторую половину XIX века. Снова имеем типичный пример, когда старая социальная ткань взялась за этот несчастный изолированный институт и сожрала его с потрохами.
Вернемся снова к агентским отношениям. Взаимосвязь между институтами имеет к ним непосредственное отношение. Мы с вами можем теперь протянуть цепочку от коррупции к неэффективности управления, а от неэффективности управления к неэффективности агентских отношений. В норме эффективность агентских отношений обеспечивается не только внутренними регламентами организации, в которую включено данное отношение, но и влиянием других институтов и организаций на данную организацию, связанную с некоторым институтом. Если мы не учитываем эти связи, то теряем это влияние. И цепочка начинает работать в обратную сторону: неэффективность агентских отношений порождает неэффективность управления и коррупцию.
Рассмотрим пример агентских отношений между принципалом — политической властью и агентом — бюрократией. Эти отношения сопровождаются асимметрией информации. В норме она уменьшается с помощью формальных и неформальных институтов, внешних по отношению к этой паре, но взаимосвязанных с нею. Это суды, оппозиция, независимые СМИ, общественные организации. Если всего этого нет, то общество как принципал над этой парой сталкивается с фактом сговора между политической властью и бюрократией, которые начинают работать на себя.
Другой пример. Мы говорили, что одной из проблем является эффективность агентов. В норме она поддерживается не только внутренним устройством властных институтов, но и внешними влияниями. Среди них — тот же внешний контроль, институты первичной социализации (школы, вузы), общественное сознание, традиции, неформальные практики. Если всего этого нет, то эффективность агентов начинает проседать.
5. И теперь вопрос: что же делать? У меня нет законченного ответа на этот вопрос. Есть только некоторые соображения, которыми я поделюсь.
Сначала приведу один интересный этнографический пример из статьи Дэвида Старка. Каждый вечер, готовясь к охоте, индейцы племени Наскапи проделывали следующий ритуал: брали оленью лопатку и коптили ее над костром. Потом смотрели, куда показывает самый длинный язык копоти, и шаман говорил: «Надо идти в ту сторону». И они шли туда.
Задам вам вопрос, а вы прикиньте варианты ответа. В чем смысл этого ритуала?
— Обоснование случайного выбора.
— Конечно! Это датчик случайных направлений. Он обеспечивает оптимальное решение. Кроме того, в теории игр есть такая теорема, что если вы играете с противником, который пользуется случайной стратегией, то ваша оптимальная стратегия всегда должна быть случайна. Не существует ни одной детерминированной стратегии, которая могла бы выиграть у случайной стратегии. Индейцы наскапи не знали, естественно, теории игр. Этот ритуал возник в результате стихийной эволюции культуры охотников.
Дэвид Старк рассуждает так. Что является альтернативой этой стратегии краткосрочной рациональности? В некий момент совершается революция, свергается шаман и новый шаман говорит: «Все это брехня, мы в прошлый раз поймали огромного оленя у нижнего ручья, поэтому впредь будем ходить только туда». И они начинают ходить на охоту только туда и вымирают. Потому что больше они там оленя и даже маленькой курицы никогда не добудут.
Тут, конечно, надо понимать, что любые такие стратегии, как говорят математики, субоптимальны. Мы-то знаем, что такое животноводство. Оно для обеспечения пищей эффективнее, чем стратегия охотников, но для этого надо перепрыгнуть в другую культуру. Это другая ветка человеческой эволюции — это уже животноводы. Я хочу, чтобы мы это запомнили: это оптимально потому, что первобытные охотники не знали животноводства, мы к этому вернемся позже на более величественных примерах.
Итак, перед нами фактически та же ситуация, о которой рассуждал Хайек: для данной культуры это случайная стратегия, возникшая в результате спонтанной эволюции, и она является лучшей по сравнению с любым другим проектом в рамках охотничьей культуры.
Далее мне понадобится определение постмодерна, вернее, не определение, а точка зрения, которая мне более близка. Но сначала о модерне. Это эпоха стремительного овладения физическим миром, начиная с XVIII века и включая большую часть XX. Эта та самая эпоха, которая в результате овладения физическим миром породила в том числе и «высокий модернизм». И этот «высокий модернизм» был перенесен затем в социальную сферу. Но при этом, как показывает использование «высокого модернизма» да и вообще большинства гиперпроектов, мы фантастически неэффективны в социальной сфере. Если проводить аналогию с овладением миром физическим, то в социальной сфере мы находимся на уровне первобытного человека, который только что открыл огонь и мог столь же успешно поджарить животное, сколь сжечь окружающий лес. Сегодня мы находимся на таком же уровне освоения социального порядка и его понимания, умения управлять им, несмотря на популярность терминов типа «социальная инженерия» или «социальное проектирование». Это все равно, что запуск спутника на орбиту Луны при Аристотеле.
Так вот, когда я говорю о постмодерне, я имею в виду фазу перехода к овладению социальным миром. Точно так же как для ХХ века главной наукой была физика, я уверен, что для ХХI века такой наукой будет социология, но в некоем расширенном толковании по сравнению с нынешним, конечно. Чем больше увеличиваеся наша физическая мощь, тем опаснее наша социальная безграмотность.
Что же в таком случае надо изучать применительно к модернизациям? Ведь мы не можем отказаться от социальных изменений. Понятно, что страны должны меняться; как понятно и то, что это не обязательно делать по единому стандарту. Поэтому к чему мы все-таки должны стремиться?
Во-первых, мы по-другому должны понимать и описывать те институты, которые считаем эффективными. Институт нас должен интересовать не как существующий только здесь и сейчас, а как институт с его предысторией, учитывая его взаимосвязи с социальным порядком, другими институтами, неформальными практиками, сознанием и так далее.
Во-вторых, нужно тщательно изучать негативный опыт модернизации. В чем здесь главная мишень? Собственно, все модернизации характеризовались одним — эффектом отторжения новых институтов. Все это не описано, и это нужно начинать описывать, пока еще живы примеры. Мы сами внутри такого примера находимся, ежедневно отторгая прививаемые институты.
В-третьих, мы должны научиться сравнивать социальный порядок общества реципиента с социальным порядком общества-донора. Не обязательно с сегодняшним, но и с тем, что располагается ниже на траектории институционального дрейфа. Это поможет устанавливать более адекватные соответствия между донорами и реципиентами.
В-четвертых, мы должны понять, как устроены механизмы отторжения институтов. И как мы можем их компенсировать? Какие ресурсы для этого есть у нашего социального порядка?
Пока мы не вооружены подобным знанием, нам нужны некоторые принципы и подходы, которые вывели бы нас из ловушки проектов в духе «высокого модернизма». Вот возможный список
1. Категорический отказ от мегапроектов, Я считаю, что это необходимое условие безопасного будущего.
2. Переход от жесткого проектирования к адаптационному, мягкому проектированию, когда цели можно менять по ходу реализации плана. Никакого жесткого проектирования.
3. Использование разнообразия. Мы должны формулировать как цель не проекты, а задачи. И придумывать под них множество равноправных проектов, под разные величественные теории, под разные технологии, которые имеют право конкурировать. Россия — страна, обладающая колоссальным ресурсом под названием «разнообразие», который не используется. Представим себе, что мы хотим внедрять институт банкротства. Давайте сделаем так: возьмем несколько моделей, проведем 6 — 10 экспериментов на группе субъектов Федерации, сопоставим результаты и предоставим возможность свободного выбора для остальных.
И последнее. Я сейчас скажу абсолютно бредовую вещь, но все-таки скажу. Мы с вами знаем из биологии такой постулат: «Онтогенез повторят филогенез». Для тех, кто забыл школьный курс, напоминаю: филогенез — это развитие живого мира в целом, а онтогенез — это развитие одного конкретного живого существа. В яйце либо в животе у матери эмбрион повторяет свойства филогенеза своего вида. Потом идет нетривиальный процесс социализации, но тем не менее человек становится человеком практически из ничего, можно сказать, из любви.
Так вот, всего-то за девять месяцев (плюс период первичной и вторичной социализации) человек становится человеком, ему не нужно тратить на это миллионы лет. Я подхожу к моей бредовой идее, над которой интересно подумать. Сейчас начинает входить в обиход термин «выращивание институтов». Так вот, может быть, оно должно идти по этой же схеме: институциональный онтогенез повторяет институциональный филогенез. Я не знаю, как должен быть устроен такой «инкубатор» по «выращиванию институтов», но почему бы не воспользоваться этим опытом природы?
Дискуссия
Александр Согомонов, академический директор Центра социологического образования, Институт социологии РАН:
— Георгий Александрович, спасибо большое. Это было очень широкое полотно, и мне кажется, что нам часто не хватает широкого взгляда, пускай даже этот взгляд мы можем не всегда разделять и можем по этому поводу спорить. У меня, например, возникла такая мысль, когда вы говорили про оленью лопатку: незыблемость России в том, что ее политика носит случайный характер.
Георгий Сатаров:
— Я ждал этой реплики, был уверен, что она прозвучит. Можно я отвечу в жанре вопроса к аудитории?
Назовите мне, пожалуйста, чрезвычайно важный, многими любимый, многими ненавидимый современный институт западной цивилизации, который является полным аналогом лопатки.
Александр Согомонов:
— Выборы.
Георгий Сатаров:
— Конечно. Демократия в целом. Демократия — это то же самое, что охота по лопатке. Демократия — это случайная игра с будущим. Проблема в чем? В том, что будущее принципиально непредсказуемо. Так устроена наша природа, начиная от элементарных частиц и кончая нами, грешными. И приспособиться к будущему можно, только используя резерв случайности, поскольку будущее — это окружающая нас случайная среда. Эффективность демократии именно в этом. Выборы нужны не для того, чтобы на место плохих политиков приходили хорошие. Еще де Токвиль сказал, что так не получается. Помните его слова: «Выборы не приводят к улучшению породы политиков». Это подтверждается всегда и везде. Выборы нужны только для одного: чтобы в процессе выборов мы могли случайным образом менять направление охоты.
Елена Немировская:
— Древние говорили, что человек рождается дважды. Один раз от мамы с папой, а второй раз благодаря собственному усилию и желанию родиться, то есть в каком-то духовном смысле. Как вести себя людям по отношению к социальной действительности?
Георгий Сатаров:
— Я считаю, что нужно делать именно то, о чем говорил Хайек. Избавляться от самонадеянности, уметь задавать наивные вопросы природе, в том числе и социальной, и не стесняться шокирующих ответов.
Александр Согомонов:
— Это мы поняли. Значит, умные вопросы запрещаются. Только наивные. И ответы должны быть очень короткими и шокирующими. Ну, допустим, один наивный вопрос от дамы из Ульяновска. Марина, пожалуйста.
Марина Беспалова, депутат Ульяновской городской думы:
— Вы пришли к вашей идее давно или же она появилась недавно?
Георгий Сатаров:
— Это про инкубатор, что ли? Недавно, конечно. Это просто результат размышлений над сложной материей и больше ничего.
Владимир Бебех, заведующий кафедрой филологии Ростовского института управления; бизнеса и права, Ставропольский край:
— Огромное спасибо за очень интересный доклад. Георгий Александрович, предположим, что существует некая страна, в которой сейчас разворачиваются некие мегапроекты. К 2007 — 2008 году, возможно, появятся еще мегапроекты. Как вы думаете, каковы перспективы развития этой страны?
Георгий Сатаров:
— Я бы не стал жестко проецировать то, что я сегодня рассказывал, на Россию. У меня такое подозрение, что вы ее имели в виду. Если бы у нас были те проблемы, которые я здесь описывал! К сожалению, у нас этих проблем нет. Наши проекты далеко не мега. И те, кто их затевает, недвижимы, как епископ бамбергский, благими целями. Пока это еще не наши проблемы, но они могут возникнуть. Например, в 2008 году на выборах неожиданно побеждает сильный кандидат, движимый абсолютно благими намерениями. Вот тут может появиться мегапроект, основанный на каком-то верном учении. Более того, уже по России начали ходить варианты таких верных учений. Не дай бог! Пишут уже, издают в совершенно шикарной форме, анонимно распространяют варианты будущих таких мегапроектов. Вот тогда ваш вопрос будет актуальным.
Елена Касторнова, директор Орловской школы nубличuой политики:
— Георгий Александрович, вы привели красочные примеры, почему стройная система каких-то мер, направленных на достижение благих целей, бывает чаще всего неэффективна. Вопрос наивный: что же делать с коррупцией? Бороться-то с ней надо, какие-то меры необходимо принимать. Или мы как-то случайно с ней разберемся?
Георгий Сатаров:
— Хороший вопрос. Правда, сначала я подумал, что вы спросите, что же тогда эффективно.
Про коррупцию. Я говорил, что коррупция есть проявление неэффективности, а самих истоков неэффективности есть великое множество. Мы сейчас с вами разобрали только один — это коррупция, которая появляется в результате неэффективной трансплантации институтов. И рецепт такой: нужно действовать по-другому. Но у нашей родной коррупции есть масса других причин. Например, коррупция всегда растет, когда бюрократия неподконтрольна. Неподконтрольная бюрократия всегда работает на себя — закон природы. У нас последние пять лет резко сокращался контроль над бюрократией и потому росла коррупция. Значит, надо восстанавливать контроль над бюрократией. Что такое контроль над бюрократией? Это политический контроль, общественный контроль, контроль с помощью независимых СМИ. А дальше начинаются некие действительно рецептурные вещи, которые должны завязываться на наше более глубокое понимание того, как мы устроены с социальной точки зрения.
Владислав Южаков, обозревателъ газеты «Уездный телеграф», Санкт-Петербург:
— Что, на ваш взгляд, нужно сделать, чтобы трансплантация такого социального института, как гражданское общество, прошла успешно?
Георгий Сатаров:
— Вот как раз хороший наивный вопрос, супер неточный, поэтому супер продуктивный, спасибо вам за него. Дело в том, что гражданское общество не орган типа сердца, руки или мочевого пузыря. Это клетки, из которых могут получаться органы, поэтому тут вообще термин «трансплантация» неприменим. Если пользоваться биологической аналогией, она, конечно, здесь жутко хромает. В принципе гражданское общество, на мой взгляд, это строительный материал. Я бы сказал так: это единственный строительный материал нашего будущего.
Александр Баденко, генеральный директор ЗАО «Лаборатория макроэкономических исследований», Санкт-Петербург:
—Наивный вопрос. Если я хочу, чтобы мой ребенок стал человеком будущего, а будущее за постмодернизмом, а постмодернизм требует отказа от детерминизма, чему я могу научить своего ребенка, если я абсолютно железный детерминист по менталитету?
Георгий Сатаров:
— Я бы начал с азов арифметики и параллельно с азов истории, но не школьной, а хорошей истории, которая позволяет делать некие умозаключения и двигаться двумя параллельными курсами. С одной стороны, арифметика, которая дальше должна развиваться в хорошую математическую культуру, а математическая культура должна быть применена к разным современным конструкциям типа синергетики. Естественно, теория вероятности и матстатистика. А параллельно добротное изучение истории, которая на самом деле чрезвычайно поучительна и при настоящем изучении, а не школьном, позволяет избавиться от детерминизма. И тогда это все сольется.
Лилия Левкина, Региональные стратегии развития, Программа сотрудничество ЕU-Россия/Тасis, местный координатор, Нижегородская область:
— Согласна с теорией катастроф, согласна с наукой синергетикой и хочу задать такой вопрос. Мы сейчас говорим о том, что точки бифуркации — это фактически то, благодаря чему возможно дальнейшее развитие общества. Но каким образом это может происходить наиболее эффективно? Ведь этих точек так много, не заиграемся?
Георгий Сатаров:
— Я понял ваш вопрос. И спасибо вам за него, потому что он перекликается с незаданным вопросом: а что же на самом деле эффективно? Мы действительно попадаем систематически в эти точки бифуркации. Что это значит? Это такие точки, в которых какие-то наши телодвижения могут приводить к сильно расходящимся траекториям дальнейшего движения — социального, иституционального, исторического и так далее. В этих точках и проявляется нестабильность. Переживая попадание в точки бифуркации, мы ищем в качестве альтернативы гиперпроект, это выступает всегда как средство защиты. Мы всегда ловимся на слова «а жизнь, на самом деле, очень простая штука», и тут же верим человеку, который это произносит и предлагает очень простое объяснение — очень простой мегапроект. В этом опасность. В том, что мы в нашем ощущении дискомфорта от этой нестабильности становимся легкой добычей очередного мегапроекта.
Какова же альтернатива? Как можно выползти с минимальными потерями из этой точки? А именно так — отказ, как я уже сказал, от мегапроектов, это раз.
Вы хотите возразить?..
Лилия Левкина:
— Извините, я не совсем об этом спросила.
Георгий Саmаров:
— Значит, я неточно понял, извините.
Лилия Левкина:
— Это было бы слишком просто. Я имею в виду наложение точек бифуркации одна на другую. Когда это происходит, они могут войти в резонанс и, в конце концов, все может рухнуть. Что вы думаете об этом?
Георгий Саmаров:
— Ничего себе!
Я не случайно, хоть вы и пытались меня сбить, подполз снова к понятию разнообразия. Эффективно используемое разнообразие означает, что мы в этой точке, из которой не знаем верного выхода, действуем так. Единственный способ — это случайный поиск с очень коротким шагом, если говорить математически. Что это значит? Это значит, что нет диктатора, управляющего направлением поиска, что поиск может меняться и нельзя никакому направлению давать слишком длинного шага. Вот, собственно, чисто математический выход из этого положения. Он легко перекладывается на социальную материю.
Александр Согомонов:
— Мне кажется, задавать вопросы сейчас Георгию Александровичу о том, что делать, бессмысленно, потому что на самом деле он пытался показать, что во всех этих вещах чрезвычайную значимость имеет индивидуальная свобода. Каждый из нас имеет право на ошибку, а вот мегапроект исключает это право. Именно это я услышал в его рассуждениях. Мы, делающие историю, имеем право на ошибку. И единичные особи, и все вместе взятые. Но я бы сказал только одну вещь, над которой всем нам важно задуматься. Когда эмбрион повторяет историю животного вида от какого-то зачаточного состояния до зрелости — это одна история. И мы ее можем принять как биологическую, более или менее корректную, метафору. В случае же наложения этой метафоры на социальную ткань, на развитие институтов наши действия приобретают стихийный характер. Почему? Потому что когда мы хотим на протяжении короткого периода что-то вы растить, что-то создать, в этот момент включается наше сознание, а в природе, если конечно исключить Божественное провидение, оно исключается. Вы можете возразить, Георгий Александрович?
Георгий Сатаров:
— Коротко. На самом деле я вам предложил это не как рецепт, а как метафору. Я ведь не случайно говорил о том, что нужно изучать при переносе институтов в новую социальную ткань, чтобы установить соответствие: не двигаться с самого начала, а двигаться только с той точки, где начинается расхождение. Это экономия номер один. Во-вторых, социальная ткань еще более гибка, адаптивна, многовариантна, чем биологическая. Приведу простой пример. Скажем, в некой стране никогда не было выборов, и мы хотим, чтобы они появились. С точки зрения того, что я говорил, я должен был бы подумать о том, какую стадию развития прошли выборы, допустим, в Англии. И, взяв учебник, вспомнил бы, что они развивались по линии расширения избирательного ценза. Но ведь это отнюдь не означает, когда я говорил о гибкости социальной ткани, что нужно повторять этот тренд. На самом деле может быть заменитель имущественного ценза, например образовательный ценз или еще что-то. Но мы в любом случае обязаны об этом подумать. Что будет, если в стране, где никогда не было выборов, будет введен этот институт в его конечной точке дрейфа, а не в какой-то первоначальной или промежуточной. Вот в чем суть моей мысли.


