Общая тетрадь

№ 2 (37) 2006

Коррупция и глобализация*

Здравствуйте, я очень рад вас видеть. Давай­те поговорим на очень интересную тему: коррупция и глобализация. По отдельности эти два сюжета, коррупция и глобали­зация, довольно банальны. Но когда они сталкиваются, высекаются такие искры, что что-то начинает гореть. Это как две половинки ядерного вещества в атомной бомбе, два компонента бинарного газа: когда они смешиваются, получается смертоносный продукт. Вот, собственно, это я и хочу вам продемонстрировать.

О чем мы будем говорить? Сначала мы немножко пого­ворим о том, что такое коррупция в рамках агентской модели. Затем поговорим о коррупции как об индикато­ре неэффективности управления и проанализируем это на очень интересном историческом примере. Чтобы не обижать наше время и нашу страну, мы возьмем другую страну и другое время. Затем перейдем к собственно глобализации, но поговорим не о глобализации вообще, а об одном ее аспекте, который имеет отношение к на­шему сюжету, а именно о модернизационных процессах как части глобализации. Именно это связывает ее со вторым компонентом нашего бинарного газа, а именно с коррупцией. Мы посмотрим, как происходит рост кор­рупции в процесс е глобализации, а потом перейдем к обсуждению альтернатив, чтобы не просто стенать и рвать на себе волосы, а подумать, что же следует из на­ших размышлений.

Итак, по порядку.

1. Сначала академическая часть про агентские отноше­ния.

Итак, в агентских отношениях наличествует два персо­нажа, первый из которых называется принципал. Если вас это академическое слово не устраивает, вы можете мыслить его просто как начальника. Принципал — это тот, кто располагает некими ресурсами и целями. Но це­лей много, ресурсы настолько разнообразны, и сам он, в общем-то, существо довольно ограниченное, как все мы, поэтому он не в состоянии один реализовать все свои цели и использовать все свои ресур­сы. И он нанимает второго персонажа — агента и передает ему часть своих ресур­сов для достижения некоторых целей, которые он перед этим агентом ставит. Для того чтобы агент «пахал» как следу­ет, принципал назначает ему вознаграж­дение, тем самым формулируя некий кон­тракт, который может быть написан на бумаге, а может подразумеваться. Это мо­жет быть традиция, обычай и т.д. Если агент нарушает этот контракт, то могут следовать какие-то санкции. Ну и, естест­венно, организуется некий контроль, как бывает в жизни.

Теперь агент. Он обязуется работать в рамках контракта на достижение цели принципала и использовать для этого пе­реданные им ресурсы — это его главная задача. Наконец, агент должен постоян­но информировать принципала о том, как идет процесс достижения цели и ис­пользуются переданные ему ресурсы.

Простейшая бытовая ситуация: вы хозяин квартиры (принципал), у вас течет слив­ной бачок. У вас нет времени либо умения справиться с этим бачком, и потому вы приглашаете слесаря-сантехника (аген­та) и на время передаете ему свой ресурс под названием «бачок», чтобы решить за­дачу — починить его, назначаете ему воз­награждение и так далее. Что может по­следовать из этого, вы знаете сами.

На рисунке приведена формальная схема того, что я сейчас описал.

А теперь пример более величественный, который следует из третьей статьи Кон­ституции. В соответствии с этой статьей народ является принципалом, а власть­ агентом. Все по определению, точно так же как ваши взаимоотношения со слеса­рем, который чинит бачок, — разницы с точки зрения модели никакой.

Красивая модель, которая вроде бы должна работать, но в жизни, естествен­но, все не так идеально, поэтому теория агентских отношений как часть институ­циональной экономики все описывает и трактует дефекты агентских отношений.

Итак, в чем может выражаться неэффек­тивность принципало-агентских отноше­ний, а значит неэффективность управле­ния в целом?

У одного принципала может быть много агентов, как у нас с вами есть агент-прези­дент, есть агенты-депутаты, слесарь-сан­техник и так далее. Со всеми ними непро­сто: мы можем неудачно подобрать аген­та и он будет попросту неэффективен, что часто бывает; мы можем перед ним плохо поставить задачу. Еще один вели­чественный пример из нашей советской истории: «план по валу». Агенту под на­званием «экономика» партией и прави­тельством ставится задача — план. На­сколько это неэффективно, мы знаем. Система может усложняться, а стало быть, все проблемы, которые мы пере­числяем, могут множиться, потому что вся иерархия растет. Агент может сам набрать себе агентов и стать их принци­палом.

Далее. Агент — это не абстрактный эле­мент в схеме, это человек, у которого все­гда есть цели, отличные от целей прин­ципала. Эти цели могут вступать в кон­фликт с целями принципала, и агент мо­жет решить, что его собственные цели важнее, чем цели принципала, и начнет работать на них, используя переданный ему ресурс не для достижения целей принципала, а своих целей.

Например, если какой-то агент во власти, нанятый в качестве принципала, начина­ет работать не на нас, а на себя — это как раз та самая ситуация. Допустим, мы со­бираем из налогов бюджет, а он, агент, этот бюджет раскрадывает — вот типич­ная ситуация.

Наконец, чрезвычайно важный эффект принципало-агентских отношений — асимметрия информации.

Для иллюстрации я верну вас к примеру с бачком. Предположим, что вы, как это чаще всего бывает, наняли агента под названием «слесарь», потому что вы плохо разбираетесь в бачках. Как  дальше развиваются ваши отношения? Битый час, прокопавшись в уборной, слесарь выходит к вам и говорит: «Хозяин, есть проблема — нужна прокладка и, честно говоря, таких прокла­док в продаже нет. Но я для себя одну купил и могу пожертвовать, это недорого стоит».

Что произошло в данном случае? Агент воспользовался тем, что он владеет ин­формацией о бачке: как он устроен, как его можно починить, есть ли прокладки, сколько они стоят на рынке и так далее. Он специалист, а вы нет. Это и есть при­мер асимметрии информации. Чтобы снять проблему асимметрии информа­ции, вы учреждаете, например, контроль над агентом, — конечно, с помощью дру­гого агента.

Итак, теперь мы можем в рамках нашей модели определить коррупционное пове­дение. Сразу хочу подчеркнуть, что это одно из многих возможных определе­ний, потому что коррупция — сложное явление.

Коррупционным поведением называ­ется разновидность оппортунистиче­ского поведения агента, при котором последний использует ресурсы прин­ципала не для достижения его целей, а для достижения своих собственных. (Часто говорят: «использовать в корыст­ных целях». Вот это та самая ситуация, переведенная на более или менее науч­ный язык)

Итак, признаки коррупционного поведе­ния:

1. Агент нарушает контракт.

2. Он предает интересы принципала.

3. Он крадет его ресурсы.

Вы здесь не видите взяточничества, так как это широкое определение корруп­ции, которое включает взяточничество как частный случай. Просто весьма рас­пространенная ситуация, в том числе и в поручениях принципала агенту, когда задачи, которые решает агент, связаны с его контактами с какими-то третьими ли­цами, и ресурсы, которые должен исполь­зовать агент, направлены на этих третьих лиц. Например, гаишник на дороге обла­дает таким ресурсом, как власть. Часть власти, переданная ему его начальником патрульной службы, — возможность оста­навливать вас и штрафовать — это ресурс. Этот ресурс работает только тогда, когда появляется третий персонаж — клиент. И вот здесь появляется возможность сго­вора между клиентом и агентом, а также та самая разновидность коррупционного поведения, которую мы называем взяточ­ничеством. В случае гаишника на дороге, он предает интересы принципала, кста­ти, наши с вами интересы, и вместо того, чтобы обеспечивать безопасность на до­роге, обеспечивает свое благополучие, используя ресурс под названием власть. Это частный случай.

2. Теперь, имея это в виду, перейдем к ис­торическому примеру. Он взят из книжки нашего соотечественника, историка Левинсона, который изучал бюрократию в немецком городке Бамберге. (Эта исто­рия относится к XVI — XVII векам, к очаровательному городку в южной Германии, су­ществующему по сию пору.) Так вот, в то время в этом городке принципалом был епископ, и вся история длилась примерно 75 лет, когда епископы сменяли друг друга и все были в общем примерно одинаковы. Они радели за паству, хотели ей лучшего, одинаково понимали мир, природу явле­ний и принципы управления. Но дело в том, что в этом городке был рынок, и в ка­кой-то момент епископу сказали, что на рынке начали исчезать продукты, поскольку появились перекупщики, кото­рые раненько утром на подступах к городу перекупают у крестьян продукты, увозят в другие места и продают подороже. Епископ, напоминаю, движимый благими на­мерениями, издает распоряжение, он вво­дит правила торговли, так называемый мандат. Этим мандатом перекупка запрещалась и вводились штрафы, а определен­ным чиновникам вменялось в обязан­ность эти штрафы собирать. А дальше, по­скольку продукты не появлялись, штрафы начали увеличиваться: естественно, что еще делать? Сегодня любой наш депутат знает, что если что-то плохо, то надо уве­личить штрафы. Точно так же думал и епи­скоп в г. Бамберге.

Но через некоторое время ему доклады­вают, что штрафы, конечно, увеличили, но продуктов нет, а перекупщики вместе с крестьянами начали давать взятки тем самым чиновникам, которые должны эти самые штрафы собирать. И в результате издается следующий мандат, которым расписываются новые процедуры кон­троля и вводится материальная заинте­ресованность. А именно: часть штрафов отдается секретным агентам, которые осуществляют контроль (помните наших агентов контроля?) над другими чинов­никами. И, естественно, назначаются чи­новники, которые должны эти собран­ные штрафы распределять.

Как вы думаете, кто начал получать взят­ки? Во-первых, агенты контроля, а во­ вторых, чиновники, которые распреде­ляли собранные штрафы между другими чиновниками. Поэтому следующий ман­дат издается уже по поводу борьбы со злоупотреблениями при распределении штрафов.

Но продуктов все равно нет, а коррупция растет. Ну не работают административ­ные механизмы! И мудрый (напоминаю­ обобщенный) епископ разрешает тогда вывозить за пределы города небольшое количество товара, с уплатой необходи­мой пошлины, по лицензиям. В результа­те этого появились чиновники, которые стали выдавать разрешение на вывоз час­ти товара и собирать пошлины. Однако продукты не появились, а взятки стали получать, помимо всех прочих, теперь уже эти чиновники еще и за разрешения. Тогда, движимый благими целями и сно­ва поразмыслив, епископ вводит разре­шение на перекупку продовольствия и назначает чиновников, которые должны выдавать такие разрешения перекупщи­кам (вывоз касался крестьян). То есть совсем уже почти рыночные отношения появились. А взятки теперь стали полу­чать те чиновники, которые выдавали разрешение.

И тут у епископа лопнуло терпение и на­чались карательные меры. Был у него свой ОМОН под названием «драгуны»: судьям и драгунам новым мандатом пред­писывается досматривать средства пере­возки товаров и преследовать контрабан­дистов. Однако товары на рынке так и не появились, зато теперь взятки стали брать судьи и драгуны. И тогда произош­ло следующее: поскольку понятно, что во всем виноват народ, то судьям и драгунам разрешили выйти за пределы рынка и до­сматривать уже улицы, трактиры, гости­ницы, пристани, дома, скотные дворы, телеги и все что угодно.

История эта началась в 1574 году, а опи­сание ее закончилось в 1б50-м, в тот мо­мент, когда продукция на рынке так и не появилась, а коррупция выросла фантас­тически. Вот чем хорош этот пример, ко­торый описан по архивным материалам города Бамберга.

Таким образом, перед нами типичный случай разрастания коррупции вследст­вие неэффективных управленческих ре­шений, когда экономические отношения пытались регулировать административ­ными методами. И то, как была запущена эта машина бюрократического идиотиз­ма, так она и раскручивалась, умножая коррупцию.

Поскольку наша тема более широкая и не касается только коррупции, я не буду дальше приводить примеры. Надеюсь, что, по крайней мере, этого примера достаточно, чтобы мы приняли следующий тезис.

Коррупция — это не проблема, это сиг­нал о проблемах, о неэффективности управления, о неэффективности соци­альных отношений и так далее.

И в связи с этим же приме­ром маленькое обобще­ние, давно сделанное со­циальными мыслителями, о том, как вообще развивается подобная ситуация. В ней всегда есть три фазы отмеченного благими намерениями административно­го воздействия.

Фаза 1. Власти вводят регулирование ка­ких-то социальных отношений. При этом они всегда уверены, что это идет на пользу людям, а их намерения и пред­ставления о пользе и методах должны разделяться теми, кого регулируют.

Фаза 2. Вслед за первыми неудачами на­чинается работа с чиновниками: повы­шение их дисциплины, профессионализ­ма, чувства долга (как писали в доклад­ных записках ЦК КПСС — преодоление упущений в работе с кадрами).

Фаза 3. Поскольку совершенствование чиновников не прервало полосу прова­лов, регулирование перебрасывается на неблагодарное население, начинается его тотальное дисциплинирование, зона регулирования расширяется.

Эта трехчленка абсолютно постоянная, работающая везде и всегда. Бамберг — только один из красивых, хорошо опи­санных примеров.

3. Теперь пойдем дальше, не забывая о том, что, когда мы говорим о власти, мы всегда верим в ее благие намерения, при­чем абсолютно искренние. Поэтому пе­рейдем собственно к глобализации и к той части моего доклада, которая называется «высокий модернизм». Этот термин вве­ден замечательным современным англий­ским социологом Джеймсом Скоттом.

Говоря о глобализации, я принципиально не буду давать определения. Это процесс сложный, и любое из частных определе­ний будет напоминать нам притчу со слеп­цами и слоном. Поэтому я остановлюсь лишь на самом важном ее аспекте: процес­се модернизации. Это когда под мудрым руководством, Всемирного банка или еще каких-то там организаций, недоразвитые страны обретают как бы цивилизованный вид, цивилизованные институты и приоб­щаются к западной цивилизации. Я это го­ворю без иронии, просто называю вещи своими именами, не более того. Модерни­зация эта насчитывает уже лет пятьдесят. Она сопровождает глобализацию, являет­ся ее частью и тем ее аспектом, который можно назвать уподоблением, то есть подведением большого числа стран под единый цивилизационный стандарт.

А теперь небольшой экскурс в теорию Джеймса Скотта. В одной из своих книг он описывает всевозможные государст­венные проекты, которые заканчивались в лучшем случае крахом, а в худшем — тра­гедиями. Он характеризует эти проект­ные трагедии тремя ключевыми компо­нентами.

Первый. Административное рвение, стремящееся навести порядок в природе и обществе. Эта тенденция проявилась еще в конце XVIII века. Сначала наводи­ли порядок в природе, потом поняли, что достигли полного успеха и решили, что точно такими же методами это мож­но делать и в обществе. И началось ...

Второй. Формирование сильных нацио­нальных государств, в которых неограни­ченная власть рассматривалась в качест­ве инструмента реализации подобных проектов.

Третий. Как правило, трагедии происходили, когда государству не противостоя­ло достаточно сильное гражданское об­щество.

Собственно, «высоким модернизмом» или «идеологией высокого модерниз­ма» Скотт называет первую часть этой трехчленки: административное рвение, стремящееся навести порядок в приро­де и обществе. Еще раз подчеркиваю, оно всегда движимо благими намерени­ями.

Немножко о природе: Джеймс Скотт приводит очень интересный пример. В XIX веке в Германии появилось науч­ное лесоводство. Лес был одним из ос­новных строительных материалов, при­носил большие прибыли, и вот тогда бы­ла введена идея регулярных посадок ка­кой-либо монокультуры. На огромных площадях квадратно-гнездовым методом сажалась, в частности, альпийская со­сна, одни сосны и больше ничего. Преду­сматривалась ротация с периодом в 80 лет. Первый цикл показал колоссальную эффективность затеи: было очень легко вырубать и вывозить лес Стандартные деревья, которые примерно одинаково растут и под стандарт продаются. Вводи­лись формулы замера объема древесины по числу деревьев и т.д. Но как только на­чалась вторая ротация, надвинулась ка­тастрофа, так как выяснилось, что ре­культивированный лес растет плохо: оказывается, ему нужны другие деревья, то есть соответствующая среда. Выясни­лось также, что по просекам гуляет та­ кой ветер, что даже когда нет урагана, де­ревья легко падают. Не говоря уже о по­жарах, которые из-за ветра распростра­няются здесь гораздо легче, чем в нормальном лесу. И вредителям в таком лесу тоже раздолье. И так далее. Я уже не говорю о том, что в коммерческом плане проект был совершенно бессмыслен­ным, поскольку экстраполировал имев­шуюся тогда тенденцию. Никому не при­ходило в голову, что в конце второго цикла, через 160 лет, спрос на строитель­ный лес может резко упасть.

О масштабе катастрофы говорит такой факт: в немецкий язык вошел новый тер­мин: «смерть леса» (Waldsterben) как ме­тафора для обозначения какой-нибудь ка­тастрофы.

Вот некоторые известные идеологи и практики «высокого модернизма»: фило­соф Анри де Сен-Симон с его утопией — гимном зарождавшемуся «высокому мо­дернизму», Вальтер Ратенау — чрезвы­чайно интересная личность, автор пла­новой мобилизационной экономики, ко­торую он вводил в Германии во время Первой мировой войны. Кстати, Валь­тер Ратенау в 1922 году подписал мир с Россией, но это другая песня, к «высоко­му модернизму» не имеющая отношения. Ленин учился на его опыте, восторгался им и подражал ему. Идея Ленина «Госу­дарство как фабрика» была навеяна ра­ботами Ратенау.

Следующий герой — сам Владимир Ле­нин. Его «Государство и революция» ти­пичный бред свихнувшегося «высокого модерниста».

Адольф Гитлер с его проектом «Третий рейх» и множеством частных проектов. Ле Карбюзье — чистый идеолог «высоко­го модернизма» в архитектуре с его городами, похожими на кристаллическую решетку.

Роберт Макнамара — генерал США. На­помню, он был военным министром и свои идеи «высокого модернизма» реали­зовывал, уже став директором Всемирно­го банка.

Шах Ирана — Реза Пехлеви,

Последние два примера: две совершенно разные культуры, разные личности, но единая идеология.

Теперь о судьбе проектов этих героев. Вы знаете про жуткую, гибельную гипер­инфляцию в Германии в 20-х годах. Это было прямым следствием проектов Рате­нау Чем закончился проект Ленина и Гитлера, мы тоже знаем. По Карбюзье уже никто не строит. О макнамаровской модернизации мы будем говорить дальше. Колоссальные социальные проекты модернизации страны шаха Ирана за­кончились его свержением и установле­нием в Иране теократии.

Теперь о характере «высокой модерни­зации».

Первое. Это, безусловно, стремление к благу сообщества людей при полном пренебрежении к отдельной личности. Стан­дартная сцепка: когда хочешь облагоде­тельствовать человечество, то личность для тебя ничто.

Второе. Идеология порядка и рациональ­ности, победа порядка над случайностью. Безусловно, должно быть научное обоснование, должна быть единственно пра­вильная теория, всепобеждающее уче­ние. Оно может быть глобальным или ло­кальным, относиться только к проекту, но оно всепобеждающее.

Третье. Эти проекты всегда ориентирова­ны в будущее при полном игнорировании прошлого. «Весь мир насилья мы разру­шим до основанья, а затем ... » — вот типич­ный лозунг «высокой модернизации».

Четвертое. Эти проекты пользовались ко­лоссальным успехом у населения по сово­купности причин. Во-первых, они были направлены на благо людей. Во-вторых, все эти всепобеждающие учения были просты и понятны, доступны людям и по­тому находили народную поддержку.

Пятое. Очень важное обстоятельство, ко­торое я уже частично отмечал. Идеоло­гия «высокого модернизма» фактически не имеет политической окраски. Это уни­версальная идеология, касается ли она либерализма, фашизма или коммунизма.

Шестое. Любые всепобеждающие учения безальтернативны; кто сопротивляется, должен быть подчинен или уничтожен.

Конечно, в разных проектах «высокого модернизма» эти компоненты присутст­вовали не в полном наборе, но в своей основе такой комплекс всегда легко узна­ваем.

4. Теперь перейдем ближе к теме. Я ска­зал, что мы будем рассматривать аспект глобализации, связанный с процессами модернизации или транзита, которые идут последние 50 лет. В чем ключевая проблема? В том, что на модернизацион­ные проекты, за редчайшими исключе­ниями, была перенесена идеология «высокой модернизации». ПриМакнамаре, если мне не изменяет память, была сфор­мулирована концепция, которую позже разные ученые назвали Вашингтонским консенсусом. Его суть заключалась в формулировании единой схемы модернизации. Минимальный набор таков: финансовая стабилизация, масштабная приватиза­ция, либерализация цен и торговли. С конкретным набором задач связан и конкретный набор институтов, обеспечива­ющих эти задачи.

Сама институциональная поддержка обеспечивалась при этом тем, что наш академик Полтерович, на мой взгляд, очень удачно назвал «трансплантацией институтов». Какова логика? Если ее пе­реводить на вульгарный язык, она выглядит примерно так: почему они, то есть недоразвитые страны, такие неэффективные, коррумпированные, бедные, а мы такие эффективные, честные и бога­тые? Да потому что у нас, у честных, эф­фективных, богатых такие институты, а у них другие. Поэтому что надо сделать? Надо взять наши институты и перенести их туда. И тогда недоразвитые страны станут эффективными, богатыми и чест­ными, не коррумпированными.

Парадокс, однако, состоит в том, что все 40 лет после сформулированного Ва­шингтонского консенсуса его методоло­гия применяется с фантастически низ­ким КПД. В чем же причины?

Прежде всего в том, что институты, кото­рые пытаются трансплантировать в рам­ках идеологии «высокой модернизации», не возникали на Западе как проекты. Об этом много писал нобелевский лауреат Фридрих фон Хайек. Но я сошлюсь на другого нобелевского лауреата Дугласа Норта, который сказал: «Мы знаем, как функционируют институты, но мы не знаем, как они возникли». То есть это так же трудно описать, как, скажем, возник­новение человека. Человек — результат биологической эволюции. Современные западные институты тоже результат эво­люции, но уже институциональной. Осо­бенность же ее состоит в том, что Хайек выразил следующими словами: «… поря­док, возникающий независимо от чьего бы то ни было замысла, может намного превосходить сознательно вырабатывае­мые людьми планы».

И еще один аспект этой проблемы. Один интересный автор, я потом назову его имя, сформулировал его так: «ловушка краткосрочной рациональности». Вспомним проект по научному, рациональному лесоводству. Он действительно был эффективен в краткосрочной перспективе и показал полную неэффективность, даже губительность в долгосрочной перспективе. И ровно то же самое происходило в проектной деятельности в рамках «высокого модернизма», о чем мы поговорим чуть позже.

Итак, рост коррупции в процессе модер­низации сопровождает практически лю­бые переходные, нестабильные периоды общественного развития. Традиционное объяснение этого явления опирается обычно на понятие аномии, восходящее к Дюркгейму и Мертону. Оно обозначает промежуток между моментом разруше­ния одной системы норм и моментом, когда возникает другая система норм. Аномия — это отсутствие норм. Естест­венно, что это сопровождается кучей не­гативных социальных эффектов, част­ным из которых является коррупция. Но такого объяснения недостаточно, по­скольку оно не учитывает тот факт, что коррупция является сигналом о неэффек­тивности управления и не позволяет выявить суть этой неэффективности.

Поэтому вернемся к трансплантации ин­ститутов и попытаемся понять, как она стимулирует рост коррупции. Но сначала два слова о пересадке органов.

Когда это делалось впервые, я имею в ви­ду прежде всего пересадку сердца, то больные умирали и медики выявили так называемый эффект отторжения — ткань организма не принимала чужое сердце. Умирало сердце — умирал человек. И тог­да занялись проблемой компенсации это­го отторжения.

Думаю, эта медицинская метафора в дан­ном случае вполне уместна, учитывая, что общество это тоже организм. Есть не­кая социальная ткань и есть набор новых формальных норм, не адекватных старой социальной ткани. Возникает эффект от­торжения: когда старая социальная ткань начинает искажать трансплантируемый институт, он перестает работать так, как работал у донора. Процесс отторжения и искажения института приводит к его не­ эффективности, что и сопровождается ростом коррупции.

Попытаемся понять, почему это проис­ходит. Суть в том, что институты не суще­ствуют сами по себе. В месте своего естественного произрастания они всегда вза­имосвязаны с другими институтами. Они связаны с неформальными практиками, с состоянием общественного сознания; они связаны со своей историей и с исто­рией тех институтов, с которыми они связаны. Трансплантация же не учитыва­ет этого обстоятельства, то есть обычно происходит несистемно, без учета этих многочисленных взаимосвязей.

Рассмотрим некоторые примеры. Пред­ставим себе классическую ситуацию: страна переходит на рыночные рельсы, строится, к примеру, институт бан­кротств. Для чего он нужен? Чтобы сани­ровать на рынке неэффективных собственников. Как происходит транспланта­ция? Сканируются законодательные ак­ты разных стран. Ага, вот в Канаде вроде бы хорошее законодательство! Давайте возьмем его, но немножко упростим: по­скольку мы недоразвитые, нам не нужны подробности. И принимается слегка кас­трированный и чуть адаптированный за­кон. И как же у нас используется инсти­тут банкротств? Вы знаете: чтобы отби­рать собственность у эффективных соб­ственников.

Другой пример — суды. Мы предпринима­ем серьезные институциональные изме­нения: независимость, несменяемость и т.п. Проходит некоторое время, и ничего из этих институциональных изменений не работает, а работают старые практи­ки, работают старые нормы. Было теле­фонное право — и есть телефонное пра­во. Был обвинительный уклон, таким он и остался. А по коррупции в судах мы пре­взошли вторую половину XIX века. Снова имеем типичный пример, когда старая социальная ткань взялась за этот несчаст­ный изолированный институт и сожрала его с потрохами.

Вернемся снова к агентским отношени­ям. Взаимосвязь между институтами име­ет к ним непосредственное отношение. Мы с вами можем теперь протянуть це­почку от коррупции к неэффективности управления, а от неэффективности уп­равления к неэффективности агентских отношений. В норме эффективность агентских отношений обеспечивается не только внутренними регламентами орга­низации, в которую включено данное от­ношение, но и влиянием других институ­тов и организаций на данную организа­цию, связанную с некоторым институ­том. Если мы не учитываем эти связи, то теряем это влияние. И цепочка начинает работать в обратную сторону: неэффек­тивность агентских отношений порожда­ет неэффективность управления и кор­рупцию.

Рассмотрим пример агентских отноше­ний между принципалом — политической властью и агентом — бюрократией. Эти отношения сопровождаются асимметри­ей информации. В норме она уменьшает­ся с помощью формальных и неформаль­ных институтов, внешних по отношению к этой паре, но взаимосвязанных с нею. Это суды, оппозиция, независимые СМИ, общественные организации. Если всего этого нет, то общество как принципал над этой парой сталкивается с фактом сгово­ра между политической властью и бюро­кратией, которые начинают работать на себя.

Другой пример. Мы говорили, что одной из проблем является эффективность агентов. В норме она поддерживается не только внутренним устройством власт­ных институтов, но и внешними влияниями. Среди них — тот же внешний кон­троль, институты первичной социализа­ции (школы, вузы), общественное созна­ние, традиции, неформальные практики. Если всего этого нет, то эффективность агентов начинает проседать.

5. И теперь вопрос: что же делать? У ме­ня нет законченного ответа на этот во­прос. Есть только некоторые соображе­ния, которыми я поделюсь.

Сначала приведу один интересный этно­графический пример из статьи Дэвида Старка. Каждый вечер, готовясь к охоте, индейцы племени Наскапи проделывали следующий ритуал: брали оленью лопат­ку и коптили ее над костром. Потом смо­трели, куда показывает самый длинный язык копоти, и шаман говорил: «Надо ид­ти в ту сторону». И они шли туда.

Задам вам вопрос, а вы прикиньте вари­анты ответа. В чем смысл этого ритуала?

— Обоснование случайного выбора.

— Конечно! Это датчик случайных направлений. Он обеспечивает оптималь­ное решение. Кроме того, в теории игр есть такая теорема, что если вы играете с противником, который пользуется слу­чайной стратегией, то ваша оптимальная стратегия всегда должна быть случайна. Не существует ни одной детерминиро­ванной стратегии, которая могла бы вы­играть у случайной стратегии. Индейцы наскапи не знали, естественно, теории игр. Этот ритуал возник в результате сти­хийной эволюции культуры охотников.

Дэвид Старк рассуждает так. Что являет­ся альтернативой этой стратегии кратко­срочной рациональности? В некий мо­мент совершается революция, свергает­ся шаман и новый шаман говорит: «Все это брехня, мы в прошлый раз поймали огромного оленя у нижнего ручья, поэто­му впредь будем ходить только туда». И они начинают ходить на охоту только ту­да и вымирают. Потому что больше они там оленя и даже маленькой курицы ни­когда не добудут.

Тут, конечно, надо понимать, что любые такие стратегии, как говорят математи­ки, субоптимальны. Мы-то знаем, что такое животноводство. Оно для обеспече­ния пищей эффективнее, чем стратегия охотников, но для этого надо перепрыг­нуть в другую культуру. Это другая ветка человеческой эволюции — это уже живот­новоды. Я хочу, чтобы мы это запомнили: это оптимально потому, что первобыт­ные охотники не знали животноводства, мы к этому вернемся позже на более величественных примерах.

Итак, перед нами фактически та же ситу­ация, о которой рассуждал Хайек: для данной культуры это случайная страте­гия, возникшая в результате спонтанной эволюции, и она является лучшей по сравнению с любым другим проектом в рамках охотничьей культуры.

Далее мне понадобится определение постмодерна, вернее, не определение, а точка зрения, которая мне более близка. Но сначала о модерне. Это эпоха стреми­тельного овладения физическим миром, начиная с XVIII века и включая большую часть XX. Эта та самая эпоха, которая в результате овладения физическим ми­ром породила в том числе и «высокий мо­дернизм». И этот «высокий модернизм» был перенесен затем в социальную сфе­ру. Но при этом, как показывает исполь­зование «высокого модернизма» да и во­обще большинства гиперпроектов, мы фантастически неэффективны в соци­альной сфере. Если проводить аналогию с овладением миром физическим, то в со­циальной сфере мы находимся на уровне первобытного человека, который только что открыл огонь и мог столь же успешно поджарить животное, сколь сжечь окру­жающий лес. Сегодня мы находимся на таком же уровне освоения социального порядка и его понимания, умения управ­лять им, несмотря на популярность тер­минов типа «социальная инженерия» или «социальное проектирование». Это все равно, что запуск спутника на орбиту Луны при Аристотеле.

Так вот, когда я говорю о постмодерне, я имею в виду фазу перехода к овладению социальным миром. Точно так же как для ХХ века главной наукой была физика, я уверен, что для ХХI века такой наукой будет социология, но в некоем расширен­ном толковании по сравнению с нынешним, конечно. Чем больше увеличиваеся наша физическая мощь, тем опаснее наша социальная безграмотность.

Что же в таком случае надо изучать при­менительно к модернизациям? Ведь мы не можем отказаться от социальных из­менений. Понятно, что страны должны меняться; как понятно и то, что это не обязательно делать по единому стандар­ту. Поэтому к чему мы все-таки должны стремиться?

Во-первых, мы по-другому должны пони­мать и описывать те институты, которые считаем эффективными. Институт нас должен интересовать не как существую­щий только здесь и сейчас, а как инсти­тут с его предысторией, учитывая его взаимосвязи с социальным порядком, другими институтами, неформальными практиками, сознанием и так далее.

Во-вторых, нужно тщательно изучать нега­тивный опыт модернизации. В чем здесь главная мишень? Собственно, все модер­низации характеризовались одним — эф­фектом отторжения новых институтов. Все это не описано, и это нужно начи­нать описывать, пока еще живы приме­ры. Мы сами внутри такого примера на­ходимся, ежедневно отторгая прививае­мые институты.

В-третьих, мы должны научиться сравни­вать социальный порядок общества ре­ципиента с социальным порядком обще­ства-донора. Не обязательно с сегодняш­ним, но и с тем, что располагается ниже на траектории институционального дрейфа. Это поможет устанавливать бо­лее адекватные соответствия между до­норами и реципиентами.

В-четвертых, мы должны понять, как уст­роены механизмы отторжения институ­тов. И как мы можем их компенсировать? Какие ресурсы для этого есть у нашего со­циального порядка?

Пока мы не вооружены подобным знани­ем, нам нужны некоторые принципы и подходы, которые вывели бы нас из ло­вушки проектов в духе «высокого модер­низма». Вот возможный список

1. Категорический отказ от мегапроек­тов, Я считаю, что это необходимое усло­вие безопасного будущего.

2. Переход от жесткого проектирования к адаптационному, мягкому проектирова­нию, когда цели можно менять по ходу реализации плана. Никакого жесткого проектирования.

3. Использование разнообразия. Мы должны формулировать как цель не про­екты, а задачи. И придумывать под них множество равноправных проектов, под разные величественные теории, под разные технологии, которые имеют право конкурировать. Россия — страна, обладающая колоссальным ресурсом под названием «разнообразие», кото­рый не используется. Представим себе, что мы хотим внедрять институт бан­кротства. Давайте сделаем так: возьмем несколько моделей, проведем 6 — 10 экспериментов на группе субъектов Феде­рации, сопоставим результаты и предо­ставим возможность свободного выбора для остальных.

И последнее. Я сейчас скажу абсолютно бредовую вещь, но все-таки скажу. Мы с вами знаем из биологии такой постулат: «Онтогенез повторят филогенез». Для тех, кто забыл школьный курс, напоминаю: филогенез — это развитие живого мира в целом, а онтогенез — это развитие одного конкретного живого существа. В яйце либо в животе у матери эмбрион по­вторяет свойства филогенеза своего ви­да. Потом идет нетривиальный процесс социализации, но тем не менее человек становится человеком практически из ничего, можно сказать, из любви.

Так вот, всего-то за девять месяцев (плюс период первичной и вторичной социали­зации) человек становится человеком, ему не нужно тратить на это миллионы лет. Я подхожу к моей бредовой идее, над которой интересно подумать. Сейчас на­чинает входить в обиход термин «выра­щивание институтов». Так вот, может быть, оно должно идти по этой же схеме: институциональный онтогенез повторя­ет институциональный филогенез. Я не знаю, как должен быть устроен такой «инкубатор» по «выращиванию институ­тов», но почему бы не воспользоваться этим опытом природы?

Дискуссия

Александр Согомонов, академический директор Центра социологического образо­вания, Институт социологии РАН:

— Георгий  Александрович, спасибо большое. Это было очень широкое по­лотно, и мне кажется, что нам часто не хватает широкого взгляда, пускай даже этот взгляд мы можем не всегда разделять и можем по этому поводу спорить. У меня, например, возникла такая мысль, когда вы говорили про оленью лопатку: незыблемость России в том, что ее политика носит слу­чайный характер.

Георгий Сатаров:

— Я ждал этой реплики, был уверен, что она прозвучит. Можно я отвечу в жанре вопроса к аудитории?

Назовите мне, пожалуйста, чрезвычайно важный, многими любимый, многими ненавидимый современный институт западной цивилизации, который является полным аналогом лопатки.

Александр Согомонов:

— Выборы.

Георгий Сатаров:

— Конечно. Демократия в целом. Демократия — это то же самое, что охо­та по лопатке. Демократия — это случайная игра с будущим. Проблема в чем? В том, что будущее принципиально непредсказуемо. Так устроена наша природа, начиная от элементарных частиц и кончая нами, грешны­ми. И приспособиться к будущему можно, только используя резерв случай­ности, поскольку будущее — это окружающая нас случайная среда. Эффек­тивность демократии именно в этом. Выборы нужны не для того, чтобы на место плохих политиков приходили хорошие. Еще де Токвиль сказал, что так не получается. Помните его слова: «Выборы не приводят к улучше­нию породы политиков». Это подтверждается всегда и везде. Выборы нужны только для одного: чтобы в процессе выборов мы могли случайным образом менять направление охоты.

Елена Немировская:

— Древние говорили, что человек рождается дважды. Один раз от мамы с папой, а второй раз благодаря собственному усилию и желанию родиться, то есть в каком-то духовном смысле. Как вести себя людям по отношению к социальной действительности?

Георгий Сатаров:

 — Я считаю, что нужно делать именно то, о чем говорил Хайек. Избавлять­ся от самонадеянности, уметь задавать наивные вопросы природе, в том числе и социальной, и не стесняться шокирующих ответов.

Александр Согомонов:

— Это мы поняли. Значит, умные вопросы запрещаются. Только наивные. И ответы должны быть очень короткими и шокирующими. Ну, допустим, один наивный вопрос от дамы из Ульяновска. Марина, пожалуйста.

Марина Беспалова, депутат Ульяновской городской думы:

— Вы пришли к вашей идее давно или же она появилась недавно?

Георгий Сатаров:

— Это про инкубатор, что ли? Недавно, конечно. Это просто результат размышлений над сложной материей и больше ничего.

Владимир Бебех, заведующий кафедрой филологии Ростовского института управления; бизнеса и права, Ставропольский край:

— Огромное спасибо за очень интересный доклад. Георгий Александро­вич, предположим, что существует некая страна, в которой сейчас разво­рачиваются некие мегапроекты. К 2007 — 2008 году, возможно, появятся еще мегапроекты. Как вы думаете, каковы перспективы развития этой страны?

Георгий Сатаров:

— Я бы не стал жестко проецировать то, что я сегодня рассказывал, на Россию. У меня такое подозрение, что вы ее имели в виду. Если бы у  нас были те проблемы, которые я здесь описывал! К сожалению, у нас этих проблем нет. Наши проекты далеко не мега. И те, кто их затевает, недви­жимы, как епископ бамбергский, благими целями. Пока это еще не наши проблемы, но они могут возникнуть. Например, в 2008 году на выборах неожиданно побеждает сильный кандидат, движимый абсолютно благи­ми намерениями. Вот тут может появиться мегапроект, основанный на ка­ком-то верном учении. Более того, уже по России начали ходить вариан­ты таких верных учений. Не дай бог! Пишут уже, издают в совершенно шикарной форме, анонимно распространяют варианты будущих таких мегапроектов. Вот тогда ваш вопрос будет актуальным.

Елена Касторнова, директор Орловской школы nубличuой политики:

— Георгий Александрович, вы привели красочные примеры, почему стройная система каких-то мер, направленных на достижение благих це­лей, бывает чаще всего неэффективна. Вопрос наивный: что же делать с коррупцией? Бороться-то с ней надо, какие-то меры необходимо прини­мать. Или мы как-то случайно с ней разберемся?

Георгий Сатаров:

— Хороший вопрос. Правда, сначала я подумал, что вы спросите, что же тогда эффективно.

Про коррупцию. Я говорил, что коррупция есть проявление неэффектив­ности, а самих истоков неэффективности есть великое множество. Мы сейчас с вами разобрали только один — это коррупция, которая появляет­ся в результате неэффективной трансплантации институтов. И рецепт та­кой: нужно действовать по-другому. Но у нашей родной коррупции есть масса других причин. Например, коррупция всегда растет, когда бюрокра­тия неподконтрольна. Неподконтрольная бюрократия всегда работает на себя — закон природы. У нас последние пять лет резко сокращался кон­троль над бюрократией и потому росла коррупция. Значит, надо восста­навливать контроль над бюрократией. Что такое контроль над бюрокра­тией? Это политический контроль, общественный контроль, контроль с помощью независимых СМИ. А дальше начинаются некие действительно рецептурные вещи, которые должны завязываться на наше более глубо­кое понимание того, как мы устроены с социальной точки зрения.

Владислав Южаков, обозревателъ газеты «Уездный телеграф», Санкт-Петербург:

— Что, на ваш взгляд, нужно сделать, чтобы трансплантация такого соци­ального института, как гражданское общество, прошла успешно?

Георгий Сатаров:

— Вот как раз хороший наивный вопрос, супер неточный, поэтому супер продуктивный, спасибо вам за него. Дело в том, что гражданское общест­во не орган типа сердца, руки или мочевого пузыря. Это клетки, из кото­рых могут получаться органы, поэтому тут вообще термин «транспланта­ция» неприменим. Если пользоваться биологической аналогией, она, ко­нечно, здесь жутко хромает. В принципе гражданское общество, на мой взгляд, это строительный материал. Я бы сказал так: это единственный строительный материал нашего будущего.

Александр Баденко, генеральный директор ЗАО «Лаборатория макроэкономиче­ских исследований», Санкт-Петербург:

—Наивный вопрос. Если я хочу, чтобы мой ребенок стал человеком буду­щего, а будущее за постмодернизмом, а постмодернизм требует отказа от детерминизма, чему я могу научить своего ребенка, если я абсолютно же­лезный детерминист по менталитету?

Георгий Сатаров:

— Я бы начал с азов арифметики и параллельно с азов истории, но не школь­ной, а хорошей истории, которая позволяет делать некие умозаключения и двигаться двумя параллельными курсами. С одной стороны, арифметика, которая дальше должна развиваться в хорошую математическую культуру, а математическая культура должна быть применена к разным современным конструкциям типа синергетики. Естественно, теория вероятности и мат­статистика. А параллельно добротное изучение истории, которая на самом деле чрезвычайно поучительна и при настоящем изучении, а не школьном, позволяет избавиться от детерминизма. И тогда это все сольется.

Лилия Левкина, Региональные стратегии развития, Программа сотрудничество ЕU-Россия/Тасis, местный координатор, Нижегородская область:

— Согласна с теорией катастроф, согласна с наукой синергетикой и хочу задать такой вопрос. Мы сейчас говорим о том, что точки бифуркации — это фактически то, благодаря чему возможно дальнейшее развитие обще­ства. Но каким образом это может происходить наиболее эффективно? Ведь этих точек так много, не заиграемся?

Георгий Сатаров:

— Я понял ваш вопрос. И спасибо вам за него, потому что он переклика­ется с незаданным вопросом: а что же на самом деле эффективно? Мы действительно попадаем систематически в эти точки бифуркации. Что это значит? Это такие точки, в которых какие-то наши телодвижения могут приводить к сильно расходящимся траекториям дальнейшего движения — социального, иституционального, исторического и так далее. В этих точ­ках и проявляется нестабильность. Переживая попадание в точки бифур­кации, мы ищем в качестве альтернативы гиперпроект, это выступает всегда как средство защиты. Мы всегда ловимся на слова «а жизнь, на са­мом деле, очень простая штука», и тут же верим человеку, который это произносит и предлагает очень простое объяснение — очень простой ме­гапроект. В этом опасность. В том, что мы в нашем ощущении диском­форта от этой нестабильности становимся легкой добычей очередного мегапроекта.

Какова же альтернатива? Как можно выползти с минимальными потеря­ми из этой точки? А именно так — отказ, как я уже сказал, от мегапроек­тов, это раз.

Вы хотите возразить?..

Лилия Левкина:

— Извините, я не совсем об этом спросила.

Георгий Саmаров:

— Значит, я неточно понял, извините.

Лилия Левкина:

— Это было бы слишком просто. Я имею в виду наложение точек бифурка­ции одна на другую. Когда это происходит, они могут войти в резонанс и, в конце концов, все может рухнуть. Что вы думаете об этом?

Георгий Саmаров:

— Ничего себе!

Я не случайно, хоть вы и пытались меня сбить, подполз снова к понятию разнообразия. Эффективно используемое разнообразие означает, что мы в этой точке, из которой не знаем верного выхода, действуем так. Единст­венный способ — это случайный поиск с очень коротким шагом, если го­ворить математически. Что это значит? Это значит, что нет диктатора, уп­равляющего направлением поиска, что поиск может меняться и нельзя никакому направлению давать слишком длинного шага. Вот, собственно, чисто математический выход из этого положения. Он легко перекладыва­ется на социальную материю.

Александр Согомонов:

— Мне кажется, задавать вопросы сейчас Георгию Александровичу о том, что делать, бессмысленно, потому что на самом деле он пытался показать, что во всех этих вещах чрезвычайную значимость имеет индивидуальная свобода. Каждый из нас имеет право на ошибку, а вот мегапроект исклю­чает это право. Именно это я услышал в его рассуждениях. Мы, делающие историю, имеем право на ошибку. И единичные особи, и все вместе взя­тые. Но я бы сказал только одну вещь, над которой всем нам важно задуматься. Когда эмбрион повторяет историю животного вида от какого-то зачаточного состояния до зрелости — это одна история. И мы ее можем принять как биологическую, более или менее корректную, метафору. В случае же наложения этой метафоры на социальную ткань, на развитие институтов наши действия приобретают стихийный характер. Почему? Потому что когда мы хотим на протяжении короткого периода что-то вы­ растить, что-то создать, в этот момент включается наше сознание, а в природе, если конечно исключить Божественное провидение, оно исключа­ется. Вы можете возразить, Георгий Александрович?

Георгий Сатаров:

— Коротко. На самом деле я вам предложил это не как рецепт, а как мета­фору. Я ведь не случайно говорил о том, что нужно изучать при переносе институтов в новую социальную ткань, чтобы установить соответствие: не двигаться с самого начала, а двигаться только с той точки, где начина­ется расхождение. Это экономия номер один. Во-вторых, социальная ткань еще более гибка, адаптивна, многовариантна, чем биологическая. Приведу простой пример. Скажем, в некой стране никогда не было выборов, и мы хотим, чтобы они появились. С точки зрения того, что я гово­рил, я должен был бы подумать о том, какую стадию развития прошли вы­боры, допустим, в Англии. И, взяв учебник, вспомнил бы, что они разви­вались по линии расширения избирательного ценза. Но ведь это отнюдь не означает, когда я говорил о гибкости социальной ткани, что нужно по­вторять этот тренд. На самом деле может быть заменитель имущественно­го ценза, например образовательный ценз или еще что-то. Но мы в любом случае обязаны об этом подумать. Что будет, если в стране, где никогда не было выборов, будет введен этот институт в его конечной точке дрейфа, а не в какой-то первоначальной или промежуточной. Вот в чем суть моей мысли.