Общая тетрадь

№ 32 (1) 2005

Проблема самоцензуры*

Мне всегда была интересна тема сте­реотипов телевизионщиков и их невидимой самоцензуры. Эта проблем­ная область тем более интересна, что телевидение в широком смысле прак­тически выведено из сферы профес­сионального анализа. Что меня очень удивляет — ведь оно является одним из самых важных институтов современно­го общества, участвует в формировании и управлении всеми значимыми процессами, от социальных до моральных. Никто не занимается серьезным анализом медиа, кроме нескольких замечательных девушек, работающих в больших газетах и публикующих скорее свои личные журналистские впечатления по поводу, скажем, исчезновения с экранов Шустера, перехода Парфенова на работу в «Русский Ньюзуик» или успеха очередной «Фабрики звезд — 5».

Телевидение необходимо рассматривать в связи с разными жизненными средами. Например, его влияние на развитие экономики, на состояние национальной безопасности или на переход к «обществу знаний». Все понимают, что к тридцатому году двадцать первого века наиболее значимым для нашей страны будет не наличие нефти и газа, а качество инновационных, креативных продуктов, виртуальных услуг... Это только одно из направлений, которое необходимо рассматривать уже сегодня.

Телевидение — это основной «силовик», один из главных инструментов управления современным обществом. При этом экономику изучают в сотнях вузах, десятках центров, в каждом уважающем себя банке есть занимающиеся этим аналитики. Но мы ничего не знаем реально о телевидении! Как оно устроено, как функционирует? Как здесь создается контент и как он воспринимается разными сообществами? Каково воздействие программ, ток-шоу, кино, гигантского количества криминальных выпусков и так далее? Что такое рейтинг? Что такое телевизионная режиссура? Есть ли здесь цензура редакторов? Заказ? Что это за мистифика­ции, которыми пользуются топ-менеджеры каналов, утверждая, что предложение следует за спросом? Ведь они современные люди и прекрасно понимают, что такое экономика виртуальных продуктов. Что пред­ложение давно определяет спрос. Почему в одних ситуациях мы используем понятие «пропаганда», а в других негласно отказы­ваемся от него?

Я с большим трудом ищу специалистов, ко­торые могли бы анализировать, например, проблемы современных ток-шоу, или фор­мирования сетки вещания, или инсцениро­ванного документального кино на ТВ — ведь оно давно уже не документальное, а придуманное, отрежиссированное, постановочное.

Почему нет заказчиков на профессиональ­ный анализ СМИ, на медиа-критику, на медиа-мышление? Почему здесь нет статисти­ки, нет социологических исследований? На основании чего топ-менеджеры каналов бе­рутся утверждать: «Мы отражаем жизнь»? В этой сфере бытуют устаревшие представ­ления, в первую очередь, о функциях теле­видения. Как правило, во время любых про­фессиональных дискуссий их называют три: информация; просвещение, которого очень мало; и развлечение, которого очень много. Но телевидение ведь не исчерпыва­ется этим! Самое важное, на мой взгляд, то, что оно формирует представление о реаль­ности миллионов людей! Да собственно, подавляющего большинства. По данным со­циологов, каждый человек сегодня прово­дит примерно до четырех часов в день у телевизора. У нас 140 миллионов из 145 име­ют к нему доступ — то есть в семье, домохо­зяйстве есть телевизор. Это гигантский резервуар времени, усилий, внимания и денег. В 2004 году рекламные бюджеты ТВ преодолели планку в два миллиарда долла­ров — это уже серьезные деньги. По некото­рым подсчетам, через два-три года реклам­ный бюджет только на телевидении достиг­нет 3,5 — 4 миллиардов долларов.

Это гигантская, быстро развивающаяся индустрия, во многом определившая суть, многие достижения и поражения револю­ции девяностых годов в России. Конечно, телевидение — это не только информа­ция, это «картины мира», системы ценно­стей и представлений миллионов людей, это совмещение первой и второй реально­стей — эмпирической и придуманной ав­торами. Благодаря определенным интеллектуальным и эмоциональным техноло­гиям люди через механизм идентифика­ции переводятся в эту вторую реальность и пребывают там — в сериале, в спектакле, в фильме.

Именно телевидение совмещает обе ре­альности. Сегодня для многих, если собы­тия не было в «ящике» — его не было и в реальности.

Приведу простой и показательный при­мер — историю с подлодкой «Курск». Мы все шесть суток переживали каждую секун­ду этой трагедии (как и трагедии «Норд-Ос­та» и трагедии в Беслане). Переживали шесть суток — потому что там все время бы­ли телекамеры. На подлодке «Курск» погиб­ли 114 человек. Через месяц был сбит вер­толет в Ханкале, где погибли 118 человек, тоже почти все офицеры. Сходная с «Кур­ском» ситуация, но мы так ее не пережива­ли потому, что в Ханкале не было телекамер. Страна, можно сказать, не заметила этой трагедии! Нет камер, нет картинки — нет события.

Это касается и ценностной системы, и эмо­ционального мира, и этических пережива­ний, поведенческих моделей — всего того, что ученые называют культурными матри­цами. Они печатаются каждым нашим дей­ствием каждую минуту.

В прошлом году игровые фильмы, сериалы, документальное кино и мультики составля­ли на федеральных каналах в основных се­тях 56 процентов всего эфира, включая круглосуточный (исследование ведется по десяти основным телекомпаниям нашей страны). И все это продукция, придуманная сценаристами. Происходит помещение че­ловека в эту, уже третью, реальность, в ко­торой вымысел неотделим от реальных со­бытий.

Мне кажется неправильным, неперспек­тивным и даже опасным следующее заблуж­дение: телевизионщики только отражают реальность, а не активно участвуют в ее формировании. Второе заблуждение: будто наши авторы существуют исключительно в условиях цензурных ограничений: Кремля, ретивых губернаторов, бизнеса, разного рода кланов и т.п.

Вот с этим я хотел бы поспорить. Мне кажется, что если бы мы делали контент-анализ телесюжетов, который сейчас никем не проводится, то многое бы поняли. Повестка дня, к примеру, в современном обществе тотально формируется: и через формулы умолчания, и через формулы сообщения, и через формулы интерпретации. Вне интерпретации сообщение вообще, на мой взгляд, не существует.

Я был позавчера на заседании правительст­ва, посвященном проблемам определения стратегических направлений развития куль­туры до 2010 года. А потом увидел, как СМИ подали это обсуждение. Казалось бы — высту­пил министр культуры, ну так дайте слово и двум-трем его оппонентам, пусть они сооб­щат о своих исследованиях, представят свои предложения. Ничего этого не было. Я не видел разночтений в новостных выпусках — только в аналитических программах, количество которых, как вы знаете, уменьшается, а уровень недоверия к ним у людей растет.

Нет объективной, разнообразной подачи различных точек зрения, подходов, взглядов одного и того же интеллектуального уровня.

Попробуйте провести самодеятельный домашний контент-анализ: придя сегодня домой, включите телевизор, возьмите листочек бумажки, разделите его на три колонки: Россия как «умирающая депрессивная страна», «как-то существующая» и «развивающа­яся». И помечайте, в какую колонку вы отнесете каждое сообщение выпуска новостей. Мне кажется, что транслируемая телевизором картина не будет соответствовать реальности. Потому что у всех у нас есть мощный, воспитанный десятилетиями со­словный, цеховой, чрезвычайно морально значимый для нас запрет на позитивную информацию. Говорить о достижениях нам стыдно, нам неудобно — ведь это пропаган­да, гадость, это советская власть, социа­лизм! Не будешь же рассказывать о том, что во всех компьютерных конкурсах русские школьники постоянно выигрывают, что на­ши ученые получают приглашение стать пожизненными профессорами по математике во всех университетах США, что количест­во студентов вузов у нас одно из самых боль­ших в Европе. Это все как бы отдельно, а вот страна наша — она, конечно же, несча­стная и погибающая. Но не было никаких специальных предписаний стыдиться сво­ей страны или воспринимать ее столь катастрофически.

Национальные, культурные нормы задают­ся только элитами! В бизнесе — четырьмя процентами населения, а в культуре — сооб­ществом менее одного процента, теми, кто пишет все сценарии жизни.

Наши либералы с 1991 года не научились отвечать, в частности, на простые, но очень важные для народа вопросы: спра­ведливая ли была приватизация, какие бы­ли другие ее варианты или как оценить рас­пад СССР?

Таким образом, это мы задаем повестку дня на телевидении — через ток-шоу, через вы­бор авторов, тем, верстку программ, целый ряд важнейших чисто профессиональных вещей.

Что такое мы проектируем? Вы думаете, Сурков позвонил пятидесяти топ-менедже­рам каналов, генеральным директорам и попросил их сделать 70 криминальных вы­пусков в неделю? Думаете, ему сейчас, после событий на Украине, не хватает именно того, чтобы в передаче «Чистосердечное признание» или «Частный детектив» Эдик Петров учил страну, как нужно бабушек мо­лотками забивать, когда они идут в свою сберкассу?

Какая политическая цензура? Куда более действенна ценностная цензура. Политиче­ская рядом с ценностной — просто ничто. Итак, это мы, авторы, программируем и да­же проектируем жизнь. Криминальные пе­редачи идут каждую неделю — на первом ка­нале, на втором, НТВ вообще превратилось в смысловую помойку. На нашем ТВ могут идти взаимоисключающие сюжеты: сначала, к примеру, «Дети Арбата», а вече­ром этого же дня нам рассказывают о том, что министр НКВД Абакумов — жертва ста­линского режима и его надо пожалеть.

Кто мог представить себе, что у нас за год выйдет семнадцать телевизионных документальных фильмов и передач о Стали­не, в которых нам рассказывают, что с семьей у него было плохо, девочку он в ссылке совратил, еще у него были какие-то проблемы с матерью и все дети — шало­путы.

Зачем это все? Все прекрасно знают, что, согласно исследованиям, проведенным в марте 2003 года российскими социологиче­скими службами, от 53 до 57 процентов на­селения нашей страны положительно оце­нивает роль Сталина в истории нашей ро­дины.

Это с каким же тогда гражданском общест­вом президент Путин собирается строить развитый рынок? Какую такую Общест­венную палату из назначенных деятелей? Как это делать, если люди не чувствуют се­бя гражданами? Ведь для этого должна быть проведена гигантская специальная мифостроительная работа, которой аме­риканцы, французы, немцы, да кто угодно занимаются десятилетиями. Им это не стыдно. А нам — стыдно. А вот воровать — нет. Вы слышали, чтобы какой-то работо­датель говорил: «Ты извини меня, что зар­плата из двух конвертов, — приходится так поступать, чтобы тебе дать денег побольше, дай нам подзаработать и купить, наконец, лондонскую квартиру. Прихо­дится вот так фиктивно отчитываться, но мы, конечно, переживаем по поводу бед­ности народа».

Поэтому, я думаю, вся экономическая ста­тистика в нашей стране фальшивая. Что здесь реально происходит, мы не знаем. Вы видели циклы передач по телевидению про теневую плутовскую экономику, в ши­роком смысле не криминальную? Про та­кую серенькую, почти белую, творчески оформленную, чудесную, разнообразную, эффективную, во многих случаях отлич­ную от западной, очень креативную. Бух­галтер у нас больший художник, чем народ­ный артист. Это тоже очень важный мо­мент, связанный с тем, что я называю культурной матрицей.

Я хочу вернуться к понятию «проектирование».

Да, у нас действует внутрен­няя цензура на объектив­ную информацию, мы не знаем реальных процессов, идущих в стране, — например, в сфере потребления, например, сколько тысяч дач, коттеджей или вилл строится в Подмосковье, сколько пиломатериалов, мебели, одежды завозится в Рос­сию. Где наш нищий народ нашел в прошлом году 31 миллиард долларов на покуп­ку и содержание личных автомашин? Мы не знаем, как устроена эта жизнь, — ее нет в телевизоре.

По данным опросов ноября 2003 года (а я думаю, что с тех пор эти настроения толь­ко окрепли), от 70 до 74 процентов населе­ния нашей страны не хотят, чтобы заводы и фабрики принадлежали частным лицам. Хотят, чтобы они управлялись государст­вом. 77 процентов хотят пересмотра ре­зультатов приватизации. При этом 80 про­центов всех работающих сегодня служат у частников. И ведь по статистическим данным средняя зарплата в России подошла сейчас к 230 долларам. Этого не было ни при советской власти, ни долгое время по­том.

Но есть матрицы, модели, раскрученные колоссальной идеологической работой, и мы все принимаем в ней участие. Взять, например, культ успеха в наших фильмах или сериалах. Снято 140 названий за по­следние три года; это, наверное, около 1700 эпизодов. Тысяча семьсот! Вы видели, чтобы там кто-нибудь работал? Что-ни­будь делал? Ну, понятно, в русских сказках ничего не делают. Но сегодня, при капита­лизме! Больше 20 выпусков криминаль­ных новостей, которые идут каждую неде­лю на больших каналах; причем такие как «Дежурная часть», «Чрезвычайное проис­шествие» выходят по нескольку раз в сут­ки. Всего — 70 выпусков в неделю.

Такое телевидение дает неправильные ориентиры для миллионов людей, пре­вратную картину действительности, приводит к тотальному недоверию всех ко всем, к всепроникающей депрессии.

Это что же вы думаете — звонят из Кремля и просят поддержать этими криминальны­ми новостями игру с ЮКОСом? Или сериа­лами, в которых никто не работает? Твор­чества нет вообще нигде, нет таких сюже­тов. Ну ладно, герои не работают и не хотят работать — были бы хотя бы отдельные су­масшедшие, которые занимались бы креа­тивом. Российские эмигранты переезжают в Лос-Анджелес, в эту Силиконовую долину, и тут же начинают делать потрясающую ка­рьеру. У нас нет таких сюжетов.

Ну ладно, нет сюжетов про креатив. А вот та­кой сюжет: на прошлой неделе умер чело­век, которым гордилась английская короле­ва, она наградила его орденом, который ра­вен статусу рыцаря, — есть такая специаль­ная процедура для иностранцев. Его фамилия Телятников, он герой Чернобыля, пожарник, руководил «ликвидаторами» во время трагедии на Чернобыльской АЭС. Это национальный герой России. Много сю­жетов о нем вы видели? Да мы и про Гагари­на не видим ничего!

Так мы смотрим на жизнь, так ее понима­ем, так относимся друг к другу — это мы! Вы скажете, что во всех невзгодах России, ко­нечно, виновата власть. Так многие гово­рят, но часть этой ответственности на нас, она связана с тем, кого мы приглашаем на передачи, о ком мы пишем статьи, как ана­лизируем происходящее, где мы поднима­ем голос, где молчим... То есть, связана с контентом.

Телевидение — это, безусловно, фабрика смыслов. Фабрика, которая постоянно, каждую минуту определенным образом на­полняет эти 140 миллионы голов, имею­щих доступ к «ящику». И когда нет полно­ценного профессионального анализа, это можно делать произвольно, прикрываясь тем, что народ якобы хочет именно такого содержания.

Путина спросила какая-то бабушка (когда он общался с народом из нескольких регио­нов страны): «Почему же у нас столько на­силия на экране?». И что он ей отвечает? То же самое, что и все мы: «Насилие? Так вы же сами этого хотите! Вы же сами рейтин­гом это поддерживаете. У нас, по крайней мере, в этой сфере нет цензуры». Он так думает. И мы тоже, следуя неким придуман­ным обязательствам.

Позавчера в правительстве я наблюдал, как федеральные министры с возбуждением говорили глупости о культуре. А наутро все га­зеты поместили их на первые полосы. И никому не было стыдно за подобный уро­вень анализа и понимания.

В прениях я пытался сказать, что в жизни не видел какого-либо заявления о влиянии психологии, культурных матриц, телевиде­ния на развитие экономики страны. Хотя влияние есть — прямое и сильнейшее. Ведь что такое, к примеру, июльский банковский кризис? Это просто маленькое чувство не­доверия, которое охватило страну всего на две недели и обошлось казне в сорок пять миллиардов рублей.

Зарабатывать на деструкции легче, чем проектировать новые жизнеспособные сис­темы.

Конечно же, в своей узкой профессиональ­ной деятельности мы занимаемся проектированием, но не в сфере производства, распространения и потребления виртуальных смыслов. Это кажется неприличным. Мы оказались околдованы понятием «рей­тинг». Что такое рейтинг? Почему вы отда­ли это понятие на откуп рекламодателям, которые воспринимают любую телепереда­чу как помеху — от одной рекламной паузы до другой.

Сейчас скажу самую важную фразу сего­дняшнего своего сообщения: гражданское общество призвано отнять у телевизионщи­ков право заниматься интерпретацией са­мих себя! Вот это очень серьезная задача, в значительной мере определяющая разви­тие страны.

Приведу такое соображение. Вне анализа, вне критики искусство как особая сфера деятельности не существует. Оно появля­ется только тогда, когда есть эта социо­культурная дистанция. Когда есть рубри­цирование — определение того, что значи­мо, а что нет; когда есть вписывание в боль­шой формат истории. У нас есть развитое киноведение, музыкознание, искусствозна­ние, театроведение; есть сотни институтов, которые готовят филологов. Но вообще нет телеаналитиков.

Почему это происходит? Мне кажется, во многом потому, что у нас, и не только в эли­те, сохраняются рудименты феодального сознания. Какие? Это, конечно же, двойное сознание, двойной язык. Россия — семиотически очень сложная страна. Может быть, благодаря этому здесь, и созданы великие произведения художественной культуры. У нас трехлетний ребенок знает, что говорить нужно одно, думать другое, а делать третье. Такое ни одному иностранцу не снилось. Се­миотическая сложность — одно из колоссальных завоеваний российской культуры. Но, кроме прочего, оно приводит к тому, что целый ряд феодальных принципов уст­ройства жизни консервируется. В частнос­ти, негативное отношение к власти (лизо­блюдство — его обратная сторона). Не партнерское, а негативное, всегда враждебное. Формируются разного рода кланы, связи... Мы оцениваем многое в жизни не по эффективности, а по принципу «свои — чужие». Это же ранний феодализм, отношения кровников: свои и чужие. Отсюда у нас блат, невероятная терпимость к воровству.

И мы талантливо сохраняем эти феодаль­ные механизмы, модели поведения, приня­тия всех решений. И никогда не продви­немся, если не будем обсуждать проблемы собственных стереотипов, связанных в том числе и с универсальным воздействием те­левидения.

Еще один важный аспект этой проблемы: одни считают, что телевидение принадле­жит владельцам, другие — что телеведущим, звездам экрана, то есть самим телевизион­щикам. Вы же помните, как страна страдала из-за ухода с экрана Леонида Парфенова. По результатам исследования Киры Богу­славской, аналитика со второго канала, 70 процентов людей, которые остаются в лич­ностных матрицах каждого зрителя страны в качестве героев, — это люди телевидения. Хотя, я думаю, на первом месте все-таки бандиты, на втором — телевизионщики, а уже на третьем — высшая политическая власть.

Итак, телевидение — оно чье? Есть акционе­ры, есть владельцы, есть работающие на каналах люди, есть звезды, есть государство. Но никем и никогда эфир не рассматривается как общественное благо. Ведь тогда оно не принадлежит ни государству, ни те­левизионщикам, ни владельцам компаний, ни даже телезрителям. Потому что одни зрители (как министры Шойгу, Гордеев и Иванов) ненавидят «Аншлаг», а другие (как Греф) ненавидят футбол. Задача и национальной культуры, и телевизионной поли­тики, если бы таковая у нас была, — защи­щать, в том числе меньшинство от большин­ства.

Или заниматься мощными национальными проектами. Например, американцы благо­даря именно кино и телевидению за сорок лет решили тяжелейшую проблему расовой сегрегации.

Мы начинаем заниматься вопросами тер­пимости к ВИЧ-инфицированным — это серьезный, мощнейший национальный про­ект. Можно даже назвать это гадким, отвратительным для интеллигентского уха сло­вом «пропаганда». Хотя это всего лишь проблема термина.

Телевидение как общественное благо — сложнейшее понятие. Если бы общество дискутировало этот вопрос, то, конечно, мы бы иначе переживали многие пробле­мы, связанные с частными компаниями девяносто шестого — девяносто девятых го­дов. Гусинский, Березовский... Многие про­блемы иначе бы воспринимались, иначе интерпретировались: что такое цензура, что такое политическая власть, экономиче­ская или власть интеллигенции.

В завершение я хотел бы вернуться к про­блеме наших профессиональных, цехо­вых стереотипов. Почему мы так всена­родно терпимо относимся к вещам, свя­занным с насилием, просто обожаем их. Потому что люди, естественно, боятся смерти, и вот на этот супер архетип накла­дываются различные истории, придумы­ваются различные ходы — они, безуслов­но, удобны для экранизации, для смакова­ния деталей, для использования этого са­мого механизма идентификации. Так легче. И для каждого телевизионщика в конечном счете абсолютной победой в «чемпионате мира по телевидению» будет «убийство в прямом эфире». Это — супер­ эксклюзив! Что касается реалити-шоу — весь мир сейчас сидит на этой игле, но у нас ведь все иначе. Они там, через подоб­ные форматы занимаются развитием соб­ственных стран — ментальности, ценност­ных и нормативных систем, трансформацией чувства социальной ответственнос­ти или будущего.

У нас же, по октябрьским исследованиям этого года, только два процента населения страны планировали жизнь больше, чем на два года. Сорок восемь — больше, чем на год, остальные вообще не планировали свою жизнь. Что это за общество? О каком удвоении ВВП,о каком экономическом раз­витии можно говорить? О каком граждан­ском обществе? Система без героев, обще­признанных ценностей, без представлений о будущем!

Я пессимистически настроен, поскольку не вижу заказчика на эффективную модернизацию России. Власть не понимает, что без серьезной работы с мировоззренческими системами общества никакую экономику не поднять.

Не вижу заказчика. Интеллигенция у нас вся левацкая (хотя продается олигархам­ работодателям за пять минут) и как бы ев­ропейская. Вот про кино у нас все говорят: «Давайте сделаем как во Франции». Но там не было социалистических революций. И феодализм был пораньше, и он был дру­гим, и геноцид был другим и так далее. С чего это вы решили, что у нас здесь должно быть как в Европе? Для этого нужен огром­ный исторический процесс адаптации. Ценности — как будто бы у нас уже 2030 год, как будто мы не пережили колоссальную национальную катастрофу — при отсутст­вии моделей развития страны, при невероятных ошибках либералов. Гайдар с Чубай­сом думали, что достаточно что-то поме­нять внутри экономической машины и все заработает. Они очень многое поменяли — мы им очень благодарны. И многое зарабо­тало. Но машина обновления — ржавая в го­ловах. И они никогда не ставили задачи за­ниматься вот этой ржавчиной в головах, просто никогда, ни в какой момент. И до сих пор никто не ставит. Повторяю, я не вижу социального заказчика на модерниза­цию страны.

Дискуссия

Елена Немировская, основатель и директор Московской школы политических исследо­ваний:

— Я помню конец семьдесят восьмого или семьдесят девятого года, библиотеку имени Ленина... Появляется худенький молодой человек в нашей организа­ции, которая пишет... Что мы писали? Мы писали обзоры по культуре, искус­ству. Три раза в неделю мы встречались. Было такое время... и потом жизнь, что называется, нас развела. А потом я встретила Даниила как главного редак­тора замечательного журнала. «Искусство кино» — замечательный журнал, ко­торый стоит читать тем, для кого чтение остается инструментом познания и размышления о мире.

Твое выступление — просто блистательно. Я и все мы, делающие Школу, все­гда понимали, что нет элиты. Нет консолидированной элиты. Я, например, была уверена, что хотя бы у бизнеса прорежется голос. Голоса не было. И те­перь я не понимаю, у какой части общества есть голос? Проблема элиты, ее ценностной ориентации — самая важная.

И в связи с этим я хочу спросить ... Помнишь, мы здесь говорили о националь­ной идее? А что бы ты предложил в качестве модели модернизации?

Вот я предлагаю: переход от персонификации власти к ее институционали­зации, к обществу, в котором соблюдаются права человека. А что бы ты ска­зал?

Даниил Дондурей:

— Это чрезвычайной сложности вопрос, поскольку важно предлагать что-то не только с точки зрения идеального типа, не глядя на самих себя из некоего идеального будущего, а то, что может иметь укоренение в реальной жизни. Ведь не случайно, например, у нас нет сильных либеральных партий. Не пото­му, что им не дают эфира на телевидении, хотя действительно не дают. Их нет потому, что, видимо, мы к этому совсем не готовы. И у нас нет каких-то скры­тых согласительных процедур для того, чтобы в элите возникли определен­ные и эффективные программы модернизации. Например, творческая интеллигенция крайне отрицательно отнеслась к реформам, мы это прекрасно зна­ем. Появляется какой-нибудь деятель культуры на телеэкране и говорит: «на­ше ужасное время», «эти страшные годы». С чего это оно ужасное? Осуществить сложнейшую социальную революцию в России, да еще без кро­ви! Но этот стереотип многими авторитетными людьми повторяется. В пер­вую очередь таковы стереотипы у элиты, а, следовательно, затем и у всего населения: реформы не удались, они были несправедливые, рынок и бизнес все­гда аморальны и прочее.

Предположим, это так. Но что сейчас необходимо конкретно делать, чтобы эти треклятые удались? Что значит — поступать морально?

Мы к выходу из феодализма совсем не готовы. Так же как ценностно, интел­лектуально, морально, а значит и аналитически интеллигенция оказалась, на мой взгляд, не готова к освоению экономических реформ девяносто второго года. К гласности, к свободным словам — да, готова. А к тому, что начинается абсолютно другая жизнь, другие системы представлений и действий — нет.

Капитализм, рынок мы еще не построили, потому что его можно построить не на бирже, не на рынке ценных бумаг, его можно построить только в голо­вах людей. Мы эту работу еще не начали, а только усложнили ситуацию.

Я не считаю, что существует какая-то особая русская идея, которая отличается от бельгийской идеи или от финской. Но есть национальная культура, которая базируется на языке, на аутентичности воспроизведения культурных матриц. Там, где есть национальная культура, есть и национальная идея. У нас, как я го­ворил, культура очень семиотически сложная. Здесь нужно уметь разгадывать псевдонимы. Сказал кто-то «национальная идея», а, может быть, имел в виду ловкую приватизацию или хотел сохранить СНГ-эшное пространство, на Запад не пойти, а сказать тем самым, что у нас особая евразийская культура. Кстати, огромное количество людей вот так, собственно, и думает: Россия — не запад­ная, не европейская цивилизация, но и не азиатская, а «своя», «особенная». Тут приходит партия «Родина» и рассказывает, какие мы особенные... Поэтому «национальная идея» — это какой-то тупиковый псевдоним для обозначения совсем иных феноменов и отсылка совсем к другим горизонтам.

Главное — в обществе не укореняются современные представления о совре­менной жизни. Такие приоритеты, как «рассчитывать на собственные силы». Для того чтобы это укоренилось, требуется огромная идеологическая работа. Это же настоящая революция в русском сознании — рассчитывать на собст­венные силы. А то придут интеллигентные люди и скажут, что это нехорошо… как-то не по-русски жить собственной, оторванной от общины жизнью. Нуж­но непременно пойти у соседки луковицу одолжить, по коммуналке ностальги­ровать, вместе шайбу во дворах гонять.

Вы помните «Песни о главном» на первом канале? Это для чего было актуали­зировано? Чтобы безостановочно удерживать социализм в головах, сохраняя колоссальную неопределенность и недостроенность. Модернизация идет сра­зу по многим направлениям, и никто не занимался их синхронизацией, не по­думал, как соотнести одни процессы с другими.

Никто нашим сбитым с толку соотечественникам, которые сейчас занимают­ся созданием государственного капитализма, не объяснил, что госкапитализм очень неэффективен.

Национальное достояние «Газпром», с чем угодно его воссоединяйте, — все равно, как учит нас замечательный философ современности господин Черно­мырдин, в результате «получится все тот же автомат Калашникова».

Нельзя же ставить перед обществом взаимопогашающие цели, это невозмож­но. Но их ставят. Возникает цивилизация смысловой помойки. Это опаснее, чем застой эпохи Брежнева, чем девяносто третий год. Потому что в атмосфе­ре мировоззренческого мусора может произойти все, что угодно, включая конфликты с многомиллионными жертвами. Когда человек сталкивается с тем, что его представление о жизни противоречит самой жизни, чем он по­жертвует? Только жизнью. Предположим, обыватель покупает BMW, но счита­ет, что он бедный (у него самоощущение такое), так вы ему подарите хоть все акции «Сибнефти», он будет себя считать обездоленным. И вести себя будет как бедный, и думать, и действовать соответствующим образом.

Здесь никаких реформ не происходит, на мой взгляд, с конца 1989 — 1990 годов. Пятнадцать лет в нашей стране не начинаются реформы социалистического миросознания.

Это должен понимать каждый человек, занимающийся интерпретацией реальности, то есть человек власти. Все вы, здесь присутствующие, — настоящая и очень большая власть. Поскольку, я считаю, власть в обществе знаний — это только интерпретация реальности; это право и возможность ее интерпрети­ровать.

Александр Согомонов, академический директор Центра социологического образова­ния, Институт социологии РАН:

— у меня такое ощущение, что на самом деле все сказано. Хочется продолжать беседу, но мне кажется, что эта беседа сначала должна быть наедине с самим собой. А потом можно будет ее выносить в какое-то пространство. Мне хочет­ся, чтобы мы пережили те акценты и те ударения, которые были сделаны Да­ниилом Борисовичем. Если у кого-то есть комментарии, пожалуйста.

Руслан Караев, консультант пресс-службы правительства Чеченской Республики, г. Грозный:

— Огромное спасибо. Глядя из Грозного, я всегда думал, что на российском телевидении есть заказ — делать все то, что они сегодня делают. Благодаря вам я понял, что такого заказа нет. Мне стало легче...

Олеся Кармалинская, главный редактор газеты «Октябрьский вестник», республика Башкортостан:

— У меня родилась одна, возможно, тоже пессимистическая мысль насчет за­казчиков и исполнителей. Мне кажется, если учитывать наш местный уровень, то и заказчик, и исполнитель в душе еще инфантильны, они не выросли, им нужно наращивать объем знаний и образования. Это главное, что я хотела сказать.

Ирина Костерина, ведущий специалист НИЦ «Регион», г. Ульяновск:

— У меня есть два предложения. Первое. Как вы нам сейчас продемонстриро­вали, мы сами снимаем передачи, наполненные «чернухой», потом замеряем рейтинги этих передач, делая это коряво, непрофессионально. Все это не от­ражает реальной картины жизни. Но что мешает создателям передач напол­нять их совершенно другим содержанием? И мы, представители региональ­ных СМИ, телевизионных и радиокомпаний, можем начать как-то по-другому формировать эту реальность. И второе. Нам надо постоянно быть публичны­ми, постоянно обсуждать эти проблемы, проговаривать их публично — тогда можно будет реально что-то изменить.

Галина Иванова, координатор по Сибири, ассоциация «в защиту прав избирателей "Голос"», г. Новосибирск:

— Мне хочется выразить слова благодарности Даниилу Борисовичу — вы под­няли в своем выступлении те темы, которые давно волнуют многих из нас, особенно представителей некоммерческого сектора, общественных организаций. Тенденции, о которых вы сказали, распространяются не только на те­левидение, это касается всех средств массовой информации. Но в регионах имеются уже примеры замечательных передач — это очень здорово! Слева от меня сидит мой коллега из Новосибирска, который работает на радио «Сло­во» и который воплощает в своих передачах все три понятия: сделать, сказать и подумать. А справа от меня — коллега из Удмуртии, который рассказывал нам о том, что у них выходила добрая такая газета, без «чернухи», но она не нашла отклика среди читателей!

Мне очень хотелось бы, чтобы такие уважаемые люди, как вы, как можно ча­ще проводили такие беседы — и не только в кругу журналистов, но и в кругу тех, кто «делает политику», и чтобы таким образом формировался современ­ный социальный заказ.

Зубайру Зубайруев, редактор отдела политики еженедельника «Черновик», Республи­ка Дагестан:

— Я попытаюсь выступить в роли заказчика. Вы говорили, заказа нет? Так вот, я заказываю свободу. Только свобода и закон исправят нашу страну. Когда мы не заказываем свободу, ее «заказывают» другие — в плохом смысле слова. Ее уже «заказали», и ее уже почти нет.

Вадим Трескин, директор по маркетингу и развитию Центра социальных и марке­тинговых исследований, г. Архангельск:

— Мне кажется, что проект должен быть следующим: на своем месте, в своем регионе делать те программы, которые формируют свою, пусть маленькую, аудиторию. Все рекламщики сегодня поняли, что «бомбить» по площадям бес­смысленно. Нужно работать с так называемым индексом соответствия — ведь у каждого продукта есть свой потребитель с конкретной аудиторией. То есть потребительское общество может стать нашим союзником. Если вы достигне­те «индекса соответствия» свыше 120-ти для своей аудитории, то вы сможете делать программу, которая нужна аудитории, и рекламодатель поддержит вас деньгами.

Глеб Тюрин, директор Института общественных и гуманитарных инициатив, г. Архангельск:

— Я хочу еще раз поблагодарить Даниила Борисовича за совершенно фантас­тические формулировки. Но вы при этом транслировали очень негативные ценности. Возникает некий дискомфорт. Ведь на самом деле заказчик есть! Вот я, например, езжу по стране — заказывают даже муниципалитеты. Я рабо­таю как модернизатор. И бизнес есть, который готов работать. Если предста­вители московской элиты — один, второй, третий, приходя сюда, нам говорят: «Ребята! Плохо» — это же, по сути дела, подсознательная негативная про­грамма, которую надо менять. Нужно перестать говорить о том, чего у нас «нет, нет, нет», надо говорить хотя бы о «миллиметрах» того, что у нас есть.

Вениамин Слепков, главный редактор газеты «Петрозаводск», Республика Карелия:

— Я бы не согласился с тем, что выработка национальной идеи — это тупико­вый путь.

Национальная идея нужна для того, чтобы консолидировать общество. И у финнов национальная идея есть, она просто меняется время от времени. Тем не менее, есть представление о национальном характере, об исто­рии, о взаимоотношениях с русскими и шведами. И это помогает им само­ идентифицироваться. Если бы у нас была выработана национальная идея, то она и могла бы стать мерилом качества и тематики программ, которые мы ви­дим на телевидении. Тогда нашлись бы и заказчики, потому что бизнес дает деньги под конкретный проект и национальная идея могла бы стать именно таким проектом.

Евгений Мездриков. помощник депутата Государственной думы РФ, г. Новосибирск:

— Вы призвали в своем выступлении спорить, не соглашаться с вами. На мой взгляд, телевидение отражает реальность, а не формирует ее. Вы же фактиче­ски предлагаете журналисту утаивать часть информации. Если человеку жить тяжело, если государство избавляется от своих социальных гарантий, если че­ловек не уверен в будущем, если он живет в «коммуналке», — сложно ему объяснить, что живет он в «шато», ездит на дорогом «Мерседесе и так далее. Ес­ли человеку жить плохо, нужно и говорить о том, что плохо; а когда будет в го­сударстве хорошо, тогда и будем говорить о том, что все хорошо.

Елена Холопцева, сотрудник аппарата члена Совета Федерации от республики Чува­шия:

— Уважаемый Даниил Борисович, то, что вы сказали, на сто процентов легло на то, что я думаю. Спасибо большое. Я хочу добавить к сказанному вами: у ме­ня в последнее время возникло ощущение, что мы живем в стране имитато­ров. К примеру, 50 центнеров картошки с гектара — это имитация урожая или урожай? Армия, где восемнадцатилетние ребята голодные и босые, — это ар­мия или ее имитация? И мы талантливо создаем эти имитации, какой-то «ку­кольный домик», мы в нем живем и, самое страшное, считаем, что это хоро­шо. Воспринимаем это как норму.

Артем Марченков, предприниматель, г. Владимир:

— Я не во всем согласен с докладчиком. 15 лет я работаю в киноклубе «Поли­техник» во Владимире. Залы полны — следовательно, запрос на альтернатив­ную информационную реальность есть. Два года назад мы посчитали: около 70-ти процентов людей, которые приходят в зал, — это активисты различных гражданских организаций. Проблема не в том, что нет заказчика. Заказ есть, но он, к сожалению, неплатежеспособен. Мне кажется, сегодня очень важно создавать резервуары для альтернативной элиты. И рано или поздно, когда накопится критическая масса, эта ситуация разрешится сама собой.

Руслан Курбанов, Центр стратегических исследований и политических технологий, Республика Дагестан:

— Я хотел бы сказать о сладком, липком плене телевидения. Многие сегодня живут как платоновские люди, прикованные к стене пещеры, видя только те­ни, а не реальный мир.

Вот примеры несимпатичных персонажей, которые вырвались из этого пле­на: это представители движения «Талибан», которые выбрасывали телевизо­ры не потому, что ислам запрещает телевизоры, а с целью избавиться от это­го наваждения; и дагестанские, чеченские моджахеды, которые в лесах сидят. Я считаю, что русский народ, российский народ будет еще долго терпеть этот плен, а потом начнет выходить из него, и, возможно, будут задействованы де­структивные способы выхода. Я призываю наше сообщество к тому, чтобы мы в ближайшее время нашли цивилизованные пути выхода из этого плена.

Зарета Осмаева, корреспондент «Объединенной газеты», Чеченская Республика:

— Тут одна слушательница переживала по поводу стереотипа: все русские — пьяницы. Я вас успокою: все чеченцы — бандиты. Можем поменяться!

По поводу заказчиков я хочу сказать следующее: Чечню «заказали» в начале девяностых, так случилось.

Мы видим сегодня фильмы, согласно которым мы, чеченцы, рождаемся сразу с бородами и с автоматами. Другие фильмы о том, как Ермолов покорял Чеч­ню. И ни одного фильма о наших с вами культурных, исторических связях. А ведь точек соприкосновения между Чечней и Россией намного больше, чем противоречий. Как вы думаете, кто должен заказать эти фильмы?

Евгения Иванкова, заместитель редактора общественно-политической газеты «Кас­кад», г. Калининград:

— Даниил Борисович, огромное спасибо за выступление, но я с вами не во всем согласна. Криминальную программу на самом деле сделать легче, чем до­брую, позитивную. Но вы сказали о том, что на насилии легче зарабатывать деньги. С этим я не согласна. Криминальные программы сегодня существуют только на федераль­ных каналах: ОРТ, РТР, НТВ. Ни на ТНТ, ни на СТС, очень успешных в коммерческом плане кана­лах, этих программ нет. У меня есть собственный опыт, опыт на­шего холдинга: наша телекомпа­ния выпускает криминальную программу — и это единственная программа, которую мы не можем продать. Как на этом зарабаты­вать деньги, я не знаю.

 Индира Дунаева, Институт регио­нальных проблем; г. Москва:

— Национальная идея является ту­пиковым проектом в том случае, если работа над ней начинается с постановки вопроса: какая она, эта национальная идея, в чем ее содержание?

 А нужно ставить вопрос: как мы будем ее «вылавливать», эту идею? Ее нельзя насаждать «сверху», ее надо вылавливать «снизу». И в этом, как мне кажется, была ошибка Сатарова — он не пытался прятать иной смысл за словами «национальная идея», он действительно хотел ее придумать, но придумать ее без широкого диалога невозможно. И наша главная задача — в развитии диалога. Когда мы внесем в нашу жизнь диалог как одну из главных ценностей, тогда поиски национальной идеи станут конструктивными и реальными.

  Андрей Немиров, главный редактор радио «Астраханская волна», г. Астрахань:

 — Большое спасибо за блестящее выступление. Вы прекрасно ответили на во­прос «кто виноват?». Теперь ответьте на вопрос «что делать?» Что нам делать, чтобы не пропасть в своих регионах?

 Даниил Дондурей

 — Я всем вам очень благодарен. Несмотря на разночтения, я понимаю, что с большинством из вас мы единомышленники.

 Хочу обратить внимание на две вещи. Во-первых, то, что связано с так назы­ваемым позитивом-негативом — это коренной профессиональный архетип. Не хочу, чтобы вы меня превратно поняли. Я не говорил, что не надо обра­щать внимание на негатив, и так не думаю. Я говорил о неадекватной или не­объективной картине, описывающей реальность. Когда не представлены раз­ные точки зрения, когда умалчиваются какие-то вещи, в первую очередь, позитивные, фиксирующие достижения. Я совсем не имел в виду табуирование, запрет на то, чтобы говорить о трагических вещах, поражениях, неудачах, ко­торые происходят вокруг.

 Подчеркиваю: речь идет о той невероятной самоцензуре, которой нас никто не побуждает заниматься. Я говорил вовсе не о том, что нужно позитив пре­увеличивать, возвеличивать, а негатив куда-то прятать, а о том, чтобы поста­раться посмотреть на мир чуть шире, сбалансированно, всесторонне. Так, как в жизни. Может быть, немножко полетать, как на картинах Шагала. Или, на­оборот, не летать, а очень твердо ходить по земле; не стремиться к какому-то движению в сторону приукрашивания действительности, но и уйти от катастрофического взгляда на нее.

Существует такая точка зрения: во время террористического события нельзя это событие показывать. Мне кажется, это было бы неправильно — не показы­вать по телевидению трагедии и террор. Я совсем про другое — про правиль­ное понимание контекста события, тех же самых смыслов, работу с ними. Про объективное, сложное, умное всеобъемлющее восприятие реальности. Второе. Я согласен со всеми, кто был со мной не согласен. Ваша критика была очень конструктивной, она была в сущности правильная, основана на адекватном понимании реальности.

Конечно, нельзя думать: раз нет заказчиков, то мы свободны и пойдем сейчас пить свой компот. На самом деле у нас у всех есть гигантский ресурс. Особен­но у тех, кто пишет о событиях, кто интерпретирует их, кто показывает кар­тинку. Этот ресурс и дает огромную власть — я много раз делал акцент на этом. Эта власть связана с тем, что мы можем обсуждать, ставить в повестку дня и тем самым делать значимыми важнейшие темы. И если проблема будет адек­ватно представлена в эфире публичности, в эфире общественного внимания, если она получит адекватный анализ и толкование — она будет наполовину решена.

Я всех вас призываю публично обсуждать контент телевидения с тем, чтобы выйти за пределы стереотипов, профессиональных ограничений и шор, что­бы посмотреть на привычные проблемы и собственное их видение совсем с другой стороны.