Общая тетрадь

№ 32 (1) 2005

Уильям М. Джонстон. Австрийский Ренессанс. Интеллектуальная и социальная история Австро-Венгрии 1848 — 1938 гг. Перевод с английского.

«Австрийский Ренессанс» — это систематизированное исследование социальной и ин­теллектуальной истории габсбургской Австро-Венгрии второй половины Х1Х — первой трети XX века. В «Новом, Вавилоне», каким представлялась многонациональная им­перия, парадоксально сосуществовали разные языки и нравы, патриархальность и модернизм, аристократическая и массовая культура; ниспровергались и создавались фи­лософские концепции; экономические и социальные теории; рождался новый язык в ли­тературе, музыке, живописи, архитектуре.

Именно в этот период наступления «молодых» на систему ценностей классического либерализма появились психоанализ и социология знания, получили теоретическое обоснование сионизм, объединение Европы, родились эстетические школы венского им­прессионизма...

В чем, загадка культурного Феномена эпохи австрийского Веселого Апокалипсиса с ее нигилизмом и свободой нравов, культом «маленького человека», сельской общины, с погружением в праздность и созерцание, с политической апатией и продажностью не­компетентной бюрократии? Почему в интеллектуальном пространстве многонацио­нальной империи доминировали евреи, отношение к которым, в обществе было далеко не благосклонным?

Построенный на первоисточниках энциклопедический труд известного американско­го историка У. М. Джонстона блестяще решает задачу анализа исторического и социально-политического контекста австрийского ренессанса и его глобального воздейст­вия на культурно-интеллектуальное состояние мировой цивилизации.

ДОСТИЖЕНИЯ ИНТЕЛЛЕКТУАЛОВ АВСТРИИ

Может возникнуть вопрос, кто из новаторов, о которых шла речь в этой кни­ге, оказал самое большое влияние на последующие поколения? Первое место, без сомнения, нужно отдать Фрейду. Ни один другой мыслитель XX века, будь то австриец или нет, не оказал столь продуктивного влияния на сознание современников, так или иначе, затронув все аспекты экономической, социаль­ной и интеллектуальной жизни. Вездесущесть психоанализа объясняется глав­ным образом тем, что сейчас наиболее распространенным взглядом на мир яв­ляется позитивизм с оттенком импрессионизма. Исследователям еще пред­стоит выяснить, в какой мере после 1945 года именно австрийцы способство­вали распространению этого типа мышления. Вторым направлением, у которого была масса сторонников, является буберовская философия диалога: как и психоанализ, она примиряет позитивизм с импрессионизмом, проводя границу между различными уровнями психики.

Третье направление, в котором воплотилась любовь австрийцев к фантазии, это литература. Бросив вызов обыденности, такие великолепные романисты, как Кафка, Музиль и Рот, показали, что значит приоритет воображения. Кри­тикуя технический прогресс и новое варварство, которое он несет, маркиони­сты и терапевтические нигилисты боролись против грядущего тоталитариз­ма, строя при этом свои малополезные для их времени прогнозы. В отличие от французских и американских писателей австрийские авторы тратили го­раздо больше энергии на диагноз, чем на лечение.

Кроме того, что они сформулировали систему взглядов, ставшую составной частью нашего самосознания, австрийцы оказались зачинателями новых, очень важных течений почти во всех сферах мыслительной деятельности. Созданный в рамках философии логический позитивизм и лингвистичес­кий анализ из Вены дошел до каждого университета, в стенах которого гово­рили на английском языке. Брентано открыл новые перспективы в эписте­мологии, психологии и этике, а феноменология Гуссерля стала самостоя­тельной дисциплиной. Используя принципы позитивизма, Кельзен создал совершенно новые представления в области теории права, а в области тео­рии экономики Менгер со своими студентами основал так называемый мар­гинальный анализ. В социальной теории Лукач и Манхейм основали науку, которая позднее получила название социологии знания. Доведенная до совершенства продолжателями этого дела, она стала особой наукой, бесцен­ным средством для обуздания тех, кто требует свержения какого-либо уста­новленного порядка. Венгерские теоретики учили, что ни одна программа изменения общества не может не испытывать на себя влияния самого этого общества. И в этом отношении социология знания, как и психоанализ, с присущей ей систематической строгостью усиливает спасительный для всех релятивизм.

Вряд ли кому из австрийских утопистов удалось увидеть осуществление своей мечты. Конечно, еврейское государство Герцля и сбалансированная культура сексуальности Майредер стали фактами жизни, как и результаты крестового похода Лооса против орнаменталистики в архитектуре. Все остальные тео­рии кажутся донкихотскими — будь то программа искоренения бедности Поп­пер-Люнкойса, мечта о мире Сутнер или схема объединения Европы Коуденхове-Калерги. Авторов этих теорий, равно как и таких педантов, как Вейнин­гер и Брох, не слишком приветствовали в мире, уважавшем только власть сильного.

Возможно, еще рано выносить окончательный вердикт в отношении того, что оставили миру австрийские мыслители, однако ясно одно: присущая им способность к глобальному мышлению, увы, утрачивается. За последние двад­цать лет ни одна страна не дала философа или ученого, работающего в облас­ти социальной теории и способного соперничать по части новаторства с Фрейдом, Гуссерлем, Витгенштейном, Кельзеном или Нейратом.

Однако благодаря тому, что несколько австрийских мыслителей поселились в Северной Америке и Великобритании, глобальное мышление исчезло не пол­ностью. С 1945 года Арнольд Хаузер, Майкл Полани, Фридрих фон Хайек, Лю­двиг фон Берталанфи, Карл Поппер и Эрнст Гомбрих, обладая широчайшим диапазоном научных интересов, увенчали свои карьеры созданием целостной системы взглядов. И надо отметить, что их труды кажутся поразительными с точки зрения сегодняшнего дня.

Еще предстоит выяснить, сможет ли глобальная цивилизация создать усло­вия, хотя бы приближенные к тем, которые превратили Австрию в путевод­ный маяк для нашего современного, такого динамичного мира. Сейчас, когда перемены во всех областях жизни стали приметой повседневной, никто не поможет нам лучше, чем эти знатоки метаморфоз, жившие в империи Габ­сбургов. Тем не менее, есть один аспект, в котором им не стоит подражать. Эти мыслители времен Веселого Апокалипсиса считали себя скорее завершителя­ми прежней эпохи, чем открывателями новой. Карл Краус или Стефан Цвейг очень удивились бы, если узнали, что цивилизация выжила, но если ожидания ее гибели и не оправдались, то уж никак не благодаря исповедовавшемуся ими терапевтическому нигилизму. Прислушиваясь к советам их более конструк­тивно мыслящих соотечественников, все еще можно выиграть время и опро­вергнуть пессимистические ожидания. Однако сам Веселый Апокалипсис учит нас, что время уносит больше, чем сохраняет.