Общая тетрадь

№ 32 (1) 2005

Нация и соседство

Два глагола русского языка отмечают историче­ский путь нашего народа — опаздывать и бежать. При кажущейся смысловой связаннос­ти они на самом деле описывают различные состояния нашей культуры.

Складывание российского общества и станов­ление российского государства, по крайней мере, на протя­жении последних трех-четырех столетий, обостряло состо­яние катастрофической нехватки времени, при котором переживание отставания от развитых стран Запада стано­вилось не только фактором выживания страны, но и рацио­налъным обоснованием буквально всех социальных, экономи­ческих и политических программ динамического разви­тия. Закрепившись в сознании и став устойчивой характе­ристикой умонастроения людей, отставание постепенно обрело контуры общей и фатальной «отсталости». А уж от­сталость — в качестве фоновой и отчетливо осознаваемой исторической неизбежности — начала диктовать свои «пра­вила игры» как российским правителям, так и ведомому им народу. Отсталость определяла государственные задачи и драматургически принуждала общество к принятию роли жертвы исторически отстающего народа.

Постепенно «отсталость» вошла в норму, обрела институ­циональный характер и легла тяжелым бременем на кол­лективные переживания народа. Весь вопрос заключался в рефлексии степени отставания. И сколько бы попыток пре­одоления статуса отстающей страны ни предпринималось, каждый раз они завершались ощущением еще более углу­бившегося разрыва между нами и всем остальным разви­тым миром.

В то же время открытое — географическое и социальное — пространство России всегда сохраняло для нашего соотече­ственника потенциальную возможность для «выхода» из опаздывающего общества. Реформы, конфликты, потрясе­ния, государственные перевороты, внутренние войны — все это заканчивалось в истории страны не солидаристским согласием (примирением), а исходом той или иной части насе­ления из официальных пределов социальности (раскол). Проигравшие были лишены возможности оставаться в этом мире, жить в этом обществе. И вопреки всем совре­менным установкам на достижение согласия между край­ностями и мирное сосуществование победивших и проиг­равших в России напоследок оставалась лишь одна соци­альная перспектива — бег. Выбора не было почти никогда — бежать приходилось практически постоян­но. Правда, бежали по-разному. Бежали на север и на восток, мигрировали на запад и на юг, прятались в лесах и в горах, а то и просто замыкались в себе, уходили в пьянст­во и т.п. В каждом таком случае беглецы по­кидали общество с устойчивым ощущением того, что уходят навсегда, насовсем. И социальный бег становился таким образом актом сознательного отказа от участия в опаздыва­ющем развитии общества, а также полным и окончательным уходом из российской ис­тории; причем неважно, кто являлся источником подобного эскапистского решения — один человек или целая социальная группа. Может ли народ, который то опаздывает, то бежит, ощутить себя «нацией»? Спосо­бен ли народ, который то опаздывает, то бежит, выработать позитивную солидаристскую идею, которую при определен­ных условиях можно было бы именовать «национальной идеей»? Ответ, как кажет­ся, очевиден. Вряд ли.

Условия опаздывающего и открытого для побега из социального пространства обще­ства, грубо говоря, неприемлемы для фор­мирования современной нации. Если все­гда есть возможность бежать «из общества», то, следовательно, для генезиса нации (равно как и для сугубо современного явле­ния «нация-государство») отсутствует базо­вое необходимое условие — социальное принуждение жить обществом*. И в этой логике рассуждений становится ясно, почему все попытки создания* нации в нашей исто­рии заканчивались неудачно. Не раз за по­следние пять столетий Россия вставала на стезю формирования нации, и каждый раз по тем или иным причинам она все же сходила с этого пути. Словом, и в процессе становления нации современного типа Россия также извечно отставала от развитых стран, предоставляя возможность — и в этом тоже — нашему соотечественнику сбе­жать из пространства нациогенеза.

Отсюда ощущение постоянного dйjа vu в публичных обсуждениях смыслов понятия «нация» в российской культуре и значимос­ти «национальной идеи» в ее истории. «Все было встарь...» Но и сегодняшний набат о «национальной идее» ничего нового в эту интеллектуальную (и политическую) про­блему не приносит.

Откуда взять идею «нации»? Можно ли «призвать» ее — как некогда призвали варя­гов — откуда-нибудь извне? Или просто ин­теллектуально слепить и навязать общест­ву? Мы вновь задаемся этими вопросами, но уже в то историческое время, когда весь современный мир от старой конструкции «нация» в ее чистом этнополитическом обличии, как кажется, медленно, но уверенно отходит. Обосновано ли наше сегодняшнее обращение к этой теме культурным консер­ватизмом? Или — «рациональным» желани­ем коллективного разума реформаторов пройти все ступеньки цивилизационного роста? Похоже, что ни тем и не другим. Складывается впечатление, что мы окончательно опоздали с формированием «на­ции» в этнокультурном значении, но так и не приступили к формированию «нации» в гражданско-политическом смысле. Нет в ус­ловных географических пределах страны ни осознания общности интересов, ни консолидированных символов, ни каких-либо других фундаментальных и солидаристски разделяемых гражданских ценностей. Нет безусловного отождествления частного «я» с социальным телом «нации».

Вернуть «национальную идею». Какую? Арак­чеевскую или времени поздней Российской империи? Ту, которую на первых порах песто­вал Сталин, или ту, во что реально вылилась национальная политика большевиков в эпоху позднего социализма? Все это были, как мы теперь понимаем, лишь эрзацы национальной идеи, поскольку на их фундаменте так и не сложилась «нация­-государство» современного типа. И в этом смысле все они представляют собой различные модификации одного и того же явления — обоснование лояльности рядового россиянина по отношению к имперскости своего отечества. И поэтому се­годня будет большой политической ошибкой консервация «старорежимного» государст­венного мышления в отношении таких поня­тий, как «российское гражданство», «русская нация», «страна Россия». К этому нет ни внутренних, ни внешних предпосылок. Средне­статистическому россиянину по большому счету не жалко ни «лишних» территорий, ни устаревших институтов, ни министерств, ни ведомств. Да и все российское общество в целом, как кажется, не страдает территориаль­ной жадностью*.

А нужна ли при многочисленных жертвах эта вновь обретенная территория? Нужны ли вообще тому, что мы хотим именовать «нацией», человеческие жертвы? Трудно сказать, хотя все очевиднее становится тот факт, что во имя географической «нации» сегодня становится все меньше желающих пожертвовать собственной жизнью. Разу­меется, нация без сугубо (и исконно) своей территории не существует. Нет внутренне­го предела (то есть ощущения «коллектив­ного тела») без внешних границ — этот те­зис по-прежнему в силе. Но поскольку в рос­сийском обществе отсутствует принужде­ние жить нацией, то и меню предлагаемых обществу «национальных идей» может быть ad infinituт и ad libituт (до бесконечности и по желанию).

Если же так случится, что будет создано «гео­графическое общество РФ», которое вберет в себя всю негативную и позитивную энерге­тику земельного «пересмотра» и обратит ее в новую доктрину территориально-админист­ративного обустройства, основанного на ценностях и принципах подлинного федерализ­ма, то шансы «сохранения» страны в ее нынешнем виде увеличатся. И дело останется лишь за малым — понять, какие новые «мы-солидарности» станут в обновленной стране до­минирующими и каким образом они все же принудят общество жить нацией.

Но поскольку Россия все очевиднее стано­вится мультикультурным и мультиэтнич­ным обществом, то начать неизбежно при­дется с пространства соседского взаимодействия людей. Причем под соседством в дан­ном случае следует иметь в виду не только срез низовой, горизонтальной солидарнос­ти*, а нечто более существенное в культурно-антропологическом смысле. Без принципиально «нового» осмысления предпочтение тому, что творится вокруг принципов соседства невозможны ни мест­ное самоуправление, ни даже обновление территориально-административного обус­тройства всей страны. А это значит, что гражданин должен научиться отдавать предпочтение тому, что творится вокруг него, и лишь после этого задуматься о суще­ствовании вещей дальнего порядка. Состо­явшись же в гражданской роли «соседа», не грех приступить к осмыслению и публичному обсуждению надсоседских конструкций­ — ценностей, символов и даже земель, лежа­щих за пределами локального соседского круга. Это и есть искомая соседская реформа, столь необходимая стране для ее дальней­шего движения по пути формирования современного общества и современного государства. Но при этом следует понять, что сегодняшнего россиянина невозможно идеологически принудить жить идеей нации. С ним придется договариваться по-иному. И,очевидно, для того чтобы до­стичь солидарности в обществе на основе хотя бы простого большинства по фунда­ментальным вопросам социального обще­жития, отныне затребовано естественное согласие всех.

«Наша территория». Но ведь это же — «наш лагерь». В своей досоциальности мы по-прежнему остаемся в лагерном — с точ­ки зрения современной концепции обще­ства — состоянии. И если нашу жизнь и впредь моделировать в логике абстракт­ных и старорежимных «национальных идей», то мы так и останемся в этом лаге­ре. Изменить ситуацию способна лишь со­седская реформа*. Ведь даже в таком мегапо­лисе, как Москва, и то вполне могут сложиться внутригородские соседские комму­ны, не говоря уже про страну в целом. А такая соседская реформа станет одновременно и антропологической революцией, поскольку предполагает замену вертикаль­ного насилия и принуждения на горизонтальное соучастие, лояльность и терпи­мость людей друг к другу. Стать другим можно и через соседство, почувствовав се­бя с другими.

И покуда о реформе горизонтальных отно­шений идут только лишь благодушные бесе­ды, здравомыслящий россиянин по старин­ке резервирует для себя запасные пути, в том числе и чтобы, смыться, если вдруг понадобится. Но до тех пор, пока мы держим для себя «окна» для социального бега, не быть в России ни обществу, ни своей терри­тории. И то и другое по-прежнему остаются виртуальными фантомами — в обиходе лишь ничем не обеспеченными лексически­ми оболочками в форме «общественнос­ти», «своего дома» и «своей земли».

Но как сделать принуждение жить общест­вом легким и естественным? Вот в чем во­прос. Видимо, для этого необходимо «вели­кое переселение» — географическая мо­бильность людей в поисках работы, нового жилья, новой оседлости, нового круга об­щения и т.п. Сдвинувшийся с «мертвой точ­ки» человек и станет, наконец, россияни­ном. А пределы, в которых он способен бу­дет свободно и комфортно перемещаться, станут для него границами России — «стра­ной Россия». А пока мы воображаем общество исключительно вертикально, нам сложно мыслить иначе, чем в категориях центр-и-периферия. Обретение же новой российской «земли» пройдет через освоение ее ногами граждан, которые свободу и горизонтальную мобильность предпочтут всем благам государственного протекционизма и культурного патернализма.