Оглавление:
К читателю
Семинар
Тема номера
XXI век: вызовы и угрозы
-
СНГ"2: Непризнанные государства на постсоветском пространстве
-
Национальные меньшинства, рынок и демократия*
-
Государство и частные интересы в глобальном мире
Концепция
Дискуссия
-
Почему президент делает это...
-
Свобода слова и корпоративная этика
-
Взаимодействие СМИ и правительства в Великобритании
Наш анонс
-
Уильям М. Джонстон. Австрийский Ренессанс. Интеллектуальная и социальная история Австро-Венгрии 1848 — 1938 гг. Перевод с английского.
-
Юрий Гиренко. Новая русская революция. Опыты политического осмысления.
Новые практики и институты
Личный опыт
Идеи и понятия
Горизонты понимания
Nota bene
№ 32 (1) 2005
Нация и соседство

Два глагола русского языка отмечают исторический путь нашего народа — опаздывать и бежать. При кажущейся смысловой связанности они на самом деле описывают различные состояния нашей культуры.
Складывание российского общества и становление российского государства, по крайней мере, на протяжении последних трех-четырех столетий, обостряло состояние катастрофической нехватки времени, при котором переживание отставания от развитых стран Запада становилось не только фактором выживания страны, но и рационалъным обоснованием буквально всех социальных, экономических и политических программ динамического развития. Закрепившись в сознании и став устойчивой характеристикой умонастроения людей, отставание постепенно обрело контуры общей и фатальной «отсталости». А уж отсталость — в качестве фоновой и отчетливо осознаваемой исторической неизбежности — начала диктовать свои «правила игры» как российским правителям, так и ведомому им народу. Отсталость определяла государственные задачи и драматургически принуждала общество к принятию роли жертвы исторически отстающего народа.
Постепенно «отсталость» вошла в норму, обрела институциональный характер и легла тяжелым бременем на коллективные переживания народа. Весь вопрос заключался в рефлексии степени отставания. И сколько бы попыток преодоления статуса отстающей страны ни предпринималось, каждый раз они завершались ощущением еще более углубившегося разрыва между нами и всем остальным развитым миром.
В то же время открытое — географическое и социальное — пространство России всегда сохраняло для нашего соотечественника потенциальную возможность для «выхода» из опаздывающего общества. Реформы, конфликты, потрясения, государственные перевороты, внутренние войны — все это заканчивалось в истории страны не солидаристским согласием (примирением), а исходом той или иной части населения из официальных пределов социальности (раскол). Проигравшие были лишены возможности оставаться в этом мире, жить в этом обществе. И вопреки всем современным установкам на достижение согласия между крайностями и мирное сосуществование победивших и проигравших в России напоследок оставалась лишь одна социальная перспектива — бег. Выбора не было почти никогда — бежать приходилось практически постоянно. Правда, бежали по-разному. Бежали на север и на восток, мигрировали на запад и на юг, прятались в лесах и в горах, а то и просто замыкались в себе, уходили в пьянство и т.п. В каждом таком случае беглецы покидали общество с устойчивым ощущением того, что уходят навсегда, насовсем. И социальный бег становился таким образом актом сознательного отказа от участия в опаздывающем развитии общества, а также полным и окончательным уходом из российской истории; причем неважно, кто являлся источником подобного эскапистского решения — один человек или целая социальная группа. Может ли народ, который то опаздывает, то бежит, ощутить себя «нацией»? Способен ли народ, который то опаздывает, то бежит, выработать позитивную солидаристскую идею, которую при определенных условиях можно было бы именовать «национальной идеей»? Ответ, как кажется, очевиден. Вряд ли.
Условия опаздывающего и открытого для побега из социального пространства общества, грубо говоря, неприемлемы для формирования современной нации. Если всегда есть возможность бежать «из общества», то, следовательно, для генезиса нации (равно как и для сугубо современного явления «нация-государство») отсутствует базовое необходимое условие — социальное принуждение жить обществом*. И в этой логике рассуждений становится ясно, почему все попытки создания* нации в нашей истории заканчивались неудачно. Не раз за последние пять столетий Россия вставала на стезю формирования нации, и каждый раз по тем или иным причинам она все же сходила с этого пути. Словом, и в процессе становления нации современного типа Россия также извечно отставала от развитых стран, предоставляя возможность — и в этом тоже — нашему соотечественнику сбежать из пространства нациогенеза.
Отсюда ощущение постоянного dйjа vu в публичных обсуждениях смыслов понятия «нация» в российской культуре и значимости «национальной идеи» в ее истории. «Все было встарь...» Но и сегодняшний набат о «национальной идее» ничего нового в эту интеллектуальную (и политическую) проблему не приносит.
Откуда взять идею «нации»? Можно ли «призвать» ее — как некогда призвали варягов — откуда-нибудь извне? Или просто интеллектуально слепить и навязать обществу? Мы вновь задаемся этими вопросами, но уже в то историческое время, когда весь современный мир от старой конструкции «нация» в ее чистом этнополитическом обличии, как кажется, медленно, но уверенно отходит. Обосновано ли наше сегодняшнее обращение к этой теме культурным консерватизмом? Или — «рациональным» желанием коллективного разума реформаторов пройти все ступеньки цивилизационного роста? Похоже, что ни тем и не другим. Складывается впечатление, что мы окончательно опоздали с формированием «нации» в этнокультурном значении, но так и не приступили к формированию «нации» в гражданско-политическом смысле. Нет в условных географических пределах страны ни осознания общности интересов, ни консолидированных символов, ни каких-либо других фундаментальных и солидаристски разделяемых гражданских ценностей. Нет безусловного отождествления частного «я» с социальным телом «нации».
Вернуть «национальную идею». Какую? Аракчеевскую или времени поздней Российской империи? Ту, которую на первых порах пестовал Сталин, или ту, во что реально вылилась национальная политика большевиков в эпоху позднего социализма? Все это были, как мы теперь понимаем, лишь эрзацы национальной идеи, поскольку на их фундаменте так и не сложилась «нация-государство» современного типа. И в этом смысле все они представляют собой различные модификации одного и того же явления — обоснование лояльности рядового россиянина по отношению к имперскости своего отечества. И поэтому сегодня будет большой политической ошибкой консервация «старорежимного» государственного мышления в отношении таких понятий, как «российское гражданство», «русская нация», «страна Россия». К этому нет ни внутренних, ни внешних предпосылок. Среднестатистическому россиянину по большому счету не жалко ни «лишних» территорий, ни устаревших институтов, ни министерств, ни ведомств. Да и все российское общество в целом, как кажется, не страдает территориальной жадностью*.
А нужна ли при многочисленных жертвах эта вновь обретенная территория? Нужны ли вообще тому, что мы хотим именовать «нацией», человеческие жертвы? Трудно сказать, хотя все очевиднее становится тот факт, что во имя географической «нации» сегодня становится все меньше желающих пожертвовать собственной жизнью. Разумеется, нация без сугубо (и исконно) своей территории не существует. Нет внутреннего предела (то есть ощущения «коллективного тела») без внешних границ — этот тезис по-прежнему в силе. Но поскольку в российском обществе отсутствует принуждение жить нацией, то и меню предлагаемых обществу «национальных идей» может быть ad infinituт и ad libituт (до бесконечности и по желанию).
Если же так случится, что будет создано «географическое общество РФ», которое вберет в себя всю негативную и позитивную энергетику земельного «пересмотра» и обратит ее в новую доктрину территориально-административного обустройства, основанного на ценностях и принципах подлинного федерализма, то шансы «сохранения» страны в ее нынешнем виде увеличатся. И дело останется лишь за малым — понять, какие новые «мы-солидарности» станут в обновленной стране доминирующими и каким образом они все же принудят общество жить нацией.
Но поскольку Россия все очевиднее становится мультикультурным и мультиэтничным обществом, то начать неизбежно придется с пространства соседского взаимодействия людей. Причем под соседством в данном случае следует иметь в виду не только срез низовой, горизонтальной солидарности*, а нечто более существенное в культурно-антропологическом смысле. Без принципиально «нового» осмысления предпочтение тому, что творится вокруг принципов соседства невозможны ни местное самоуправление, ни даже обновление территориально-административного обустройства всей страны. А это значит, что гражданин должен научиться отдавать предпочтение тому, что творится вокруг него, и лишь после этого задуматься о существовании вещей дальнего порядка. Состоявшись же в гражданской роли «соседа», не грех приступить к осмыслению и публичному обсуждению надсоседских конструкций — ценностей, символов и даже земель, лежащих за пределами локального соседского круга. Это и есть искомая соседская реформа, столь необходимая стране для ее дальнейшего движения по пути формирования современного общества и современного государства. Но при этом следует понять, что сегодняшнего россиянина невозможно идеологически принудить жить идеей нации. С ним придется договариваться по-иному. И,очевидно, для того чтобы достичь солидарности в обществе на основе хотя бы простого большинства по фундаментальным вопросам социального общежития, отныне затребовано естественное согласие всех.
«Наша территория». Но ведь это же — «наш лагерь». В своей досоциальности мы по-прежнему остаемся в лагерном — с точки зрения современной концепции общества — состоянии. И если нашу жизнь и впредь моделировать в логике абстрактных и старорежимных «национальных идей», то мы так и останемся в этом лагере. Изменить ситуацию способна лишь соседская реформа*. Ведь даже в таком мегаполисе, как Москва, и то вполне могут сложиться внутригородские соседские коммуны, не говоря уже про страну в целом. А такая соседская реформа станет одновременно и антропологической революцией, поскольку предполагает замену вертикального насилия и принуждения на горизонтальное соучастие, лояльность и терпимость людей друг к другу. Стать другим можно и через соседство, почувствовав себя с другими.
И покуда о реформе горизонтальных отношений идут только лишь благодушные беседы, здравомыслящий россиянин по старинке резервирует для себя запасные пути, в том числе и чтобы, смыться, если вдруг понадобится. Но до тех пор, пока мы держим для себя «окна» для социального бега, не быть в России ни обществу, ни своей территории. И то и другое по-прежнему остаются виртуальными фантомами — в обиходе лишь ничем не обеспеченными лексическими оболочками в форме «общественности», «своего дома» и «своей земли».
Но как сделать принуждение жить обществом легким и естественным? Вот в чем вопрос. Видимо, для этого необходимо «великое переселение» — географическая мобильность людей в поисках работы, нового жилья, новой оседлости, нового круга общения и т.п. Сдвинувшийся с «мертвой точки» человек и станет, наконец, россиянином. А пределы, в которых он способен будет свободно и комфортно перемещаться, станут для него границами России — «страной Россия». А пока мы воображаем общество исключительно вертикально, нам сложно мыслить иначе, чем в категориях центр-и-периферия. Обретение же новой российской «земли» пройдет через освоение ее ногами граждан, которые свободу и горизонтальную мобильность предпочтут всем благам государственного протекционизма и культурного патернализма.
