Общая тетрадь

№ 27 (4) 2003

Ханна Арендт. Люди в темные времена. Перевод с английского и не­мецкого: Г. Дашевский, Б. Дубин.

 Ханна Арендт (1906 — 1976) — всемирно известный социальный мыслитель, фи­лософ и политолог. Автор классической работы «Истоки тоталитаризма». Книга Х. Арендт — собрание очерков о людях XX века, философах, писателях, по­литиках, многих из которых она хорошо знала лично. Это не биографические и не мемуарные очерки, по размышления о том, как в жизни, поведении, творчест­ве конкретных людей отражались общие проблемы ХХ века — те, которым были посвящены философские сочинения самой Арендт. Упадок политического, возникновение и подъем тоталитаризма, трансформации публичного простран­ства, соотношение художественного и политического слова — сквозные темы очерков. Проницательность и память автора в отношении конкретных людей в сочетании с силой и глубиной философского и политического анализа — особенно актуальны для современной России.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Писавшийся на протяжении двенадцати лет, когда предоставлялись повод или возможность, этот сборник очерков и статей — прежде всего о людях: о том, как они проживали свою жизнь, как двигались в мире и как, на них отра­зилась историческая эпоха. Более непохожих друг на друга людей трудно себе представить, и будь у них возможность высказаться, они, конечно, ни за что не согласились бы собраться в одном месте. Ибо их не объединяют ни талан­ты, ни убеждения, ни профессия, ни среда; за одним исключением, они вряд ли и слышали друг о друге. Однако они были современниками — не считая, разумеется, Лессинга, о котором, тем не менее, во вступительном очерке гово­рится, словно о современнике. Так что их объединяет эпоха, на которую при­шлось время их жизни, — мир первой половины двадцатого века, с его политическими катаклизмами, моральными катастрофами и поразительным раз­витием искусств и наук. И хотя одних персонажей книги эта эпоха убила, а жизнь и творчество других решительным образом определила, среди них есть несколько человек, ею почти не затронутых, и нет ни одного, кто был бы ее продуктом. Те, кто ищет представителей эпохи, рупоров Zeitgeist'а*, выразите­лей Истории с большой буквы, здесь их не найдет.

Тем не менее, историческое время — «темные времена» из заглавия — заметно, мне кажется, в этой книге повсюду. Выражение я взяла из знаменитого стихо­творения Брехта «К потомкам», которое говорит о хаосе и голоде, резне и па­лачах, о возмущении несправедливостью и об отчаянии, «когда несправедли­вость есть, а возмущения нет», о праведной, но все равно уродующей челове­ка ненависти, о законной ярости, от которой хрипнет голос. Все это было до­статочно реально, поскольку происходило публично; никакого секрета или тайны здесь не было. И, тем не менее, видно это было отнюдь не всем, и не так уж легко было это заметить; ибо до той самой минуты, когда катастрофа охватила всё и всех, ее скрывала не реальность, но убедительные и двусмыс­ленные речи почти всех официальных лиц, благополучно развеивавшие — не­устанно и во множестве остроумных вариаций — неприятные факты и закон­ные тревоги. Размышляя о «темных временах» и о людях, которые в эти времена живут и движутся, мы обязаны учитывать и этот камуфляж, производи­мый и распространяемый «истеблишментом» — или «системой», как тогда говорили. Если функция публичной сферы — в том, чтобы проливать свет на человеческие дела, обеспечивая пространство яви, в котором люди — делом или словом, к лучшему или к худшему — могут показать, кто они такие и что могут сделать, то, значит, наступает тьма, если этот свет гасят «кризис доверия» и «закулисное правительство», речь, не раскрывающая, а заметающая под ковер то, что есть, и призывы, моральные и прочие, под предлогом защиты старых истин всякую истину низводящие до бессмысленного трюизма.

Все это не ново. Это та ситуация, которую тридцать лет назад Сартр описал в «Тошноте» (остающейся, по-моему, его лучшей книгой) в категориях нечис­той совести и l'esprit de serieux*, — мир, в котором все, у кого есть общественное признание, принадлежат к числу salauds*, а всё, что есть, существует в непрозрачной, бессмысленной фактичности, распространяющей помрачение и вы­зывающей тошноту. И это та же ситуация, которую сорок лет назад (хотя и с совершенно иными целями) описывал со сверхъестественной точностью Хайдеггер в тех разделах «Бытия и времени», где говорится о «толпе», о «болтовне» и вообще обо всем, что, не скрытое и не защищенное приватностью «я», появляется в публичной сфере. В человеческом существовании, как он его описывает, все реальное или подлинное падает жертвой подавляющей власти «болтовни», которая неодолимо возникает из публичной сферы, определяя все аспекты повседневного существования, упреждая и уничтожая смысл или бессмыслицу всего, что могло бы принести будущее. Согласно Хай­деггеру, из «непостижимой пошлости» общего повседневного мира нет иного выхода, кроме ухода в то уединение, которое философы, начиная с Пармени­да и Платона, противопоставляли политической сфере. Нас здесь интересует не философская существенность рассуждений Хайдеггера (на мой взгляд, неоспоримая) и не стоящая за ними традиция философского мышления, но ис­ключительно лежащий в их основе опыт той эпохи и его понятийное описание. В данном контексте для нас важнее всего, что саркастическое, внешне противоречивое утверждение «Das Licht der Цffепtliсhkеit verdunkelt alles» («Свет публичности всё помрачает») било в самую суть проблемы и фактически слу­жило всего лишь наикратчайшим резюме наличной ситуации.

«Темные времена» — в том более широком смысле, который я здесь в них вкла­дываю, — не тождественны чудовищностям нашего века, которые отмечены ужа­сающей новизной. Темные времена, напротив, не только не новы, они в истории отнюдь не редкость, — хотя, видимо, и неизвестны в истории Америки, в осталь­ном имеющей, в прошлом и настоящем, вполне сопоставимую долю преступле­ний и катастроф. Вера в то, что даже в самые темные времена мы вправе ждать какого-то освещения и что это освещение приходит не столько от теорий и по­нятий, сколько от неверного, мерцающего и часто слабого света, который некоторые люди, в своей жизни и в своих трудах, зажигают почти при любых обстоятельствах и которым освещают отведенный им на земле срок, — вера эта служит безмолвным фоном для предлагаемого ряда портретов. Глаза, подобно нашим привыкшие к темноте, не сумеют, наверное, различить, был ли этот свет светом свечи или ослепительного солнца. Но объективная оценка кажется мне делом второстепенной важности, которое можно спокойно предоставить потомству.

январь 1968