Общая тетрадь

№ 27 (4) 2003

СМИ и власть*

Эти заметки — попытка про­анализировать и подвести некоторый итог тому, как складывались отношения средств массовой информа­ции и власти с начала пере­стройки. С моей точки зрения, опыт 1990-х годов показал, что ни власть, ни пресса ока­зались к взаимодействию не готовы.

Вся советская пресса до середины 1980-х на­ходилась в некоем восторженно-угнетен­ном состоянии. Кто-то с удовольствием по­корялся давлению власти, другим не нрави­лось то, что приходилось делать, и они ис­пытывали тайный восторг диссидентства. Деятельность и тех, и других можно опи­сать замечательно емкой формулой: «гром­ко, но про себя». Мы «громко, но про себя» хлопали дверью, «громко, но про себя» вы­сказывали протест, «громко, но про себя» выходили на «сенатские площади», кото­рые размещались на наших кухнях. Нам бе­зумно нравились народовольцы — мы счита­ли их воплощением нашего диссидентства; еще больше нам нравились декабристы — мы считали их воплощением собственного благородства. Так у нас возник странный комплекс, который немедленно проявился, как только была объявлена свобода.

Считается, что свободу мы добыли в бою. Это неправда. Признаем честно: нам ее да­ли. И, получив свободу, мы все — пресса в первую очередь — ни на минуту не остано­вившись для самоанализа и самокритики, немедленно перешли к проповеди. Не ис­поведавшись и не совершив покаяния.

Я все время сравниваю постперестроечную ситуацию с «оттепелью». Я — шестидесят­ник, моя библия — доклад Хрущева на ХХ съезде. Но доклад-то был закрытый, так что библия моя предназначалась не для общего употребления, и читал я ее украдкой. Мало того, главный пафос доклада, при всей его значительности, состоял в том, что и те, кто сажал, и те, кого сажали, оказались жертвами культа личности. Давалась ин­дульгенция коллективного освобождения от ответственности. Всякий раз у нас свобо­да приходит сверху и приносит ее кто-то, у кого совесть не слишком чиста, — это мож­но сказать и о Хрущеве, и о Горбачеве, и о Ельцине. Совершенно естественно, что их отношение к идее покаяния было чрезвы­чайно настороженным.

Мы всегда были коллективным целым, и тя­га к этому целому в нас очень сильна. Тем не менее, ответственность каждый несет за се­бя. Это предполагает серьезную самодисциплину, постоянную самопроверку, паузы для самокопания. И множество поводов для недовольства собой. Мы же, не осознав, что несем в самих себе, принялись учить де­мократии (опыта которой у нас не было), даже не усомнившись в собственном праве на это. Сомнения появились много позже и далеко не у всех. (Скажем, мой друг Егор Яковлев до сих пор считает, что не принес никакого вреда своими пятьюдесятью сери­ями новой биографии Ленина... А кое-кто из самых ярых проповедников, отхватив жирный кусок и успокоившись, отошел от этой деятельности. Другие же — от Юрия Афанасьева до Виталия Коротича — отсту­пили в тень, стараясь не напоминать о сво­ей роли в недавней истории.) Но тогда, по­вторю, не было желания остановиться, ос­мотреться — безоглядно рванули в демокра­тию. Однако на вопросы — что впереди, кого и куда зовем? — мы были абсолютно не готовы ответить. Эти умонастроения, на мой взгляд, во многом и определили пара­доксальные взаимоотношения прессы и власти в 1990-е годы.

Кстати говоря, власть, которая нам проти­востояла, вышла на тропу войны даже в худ­шем психологическом состоянии. На нас, в сущности, не лежало никакой ответствен­ности, а они, хотя бы формально, должны были нести ответственность за то, что про­исходит в стране. В связи с чем, в их стане наблюдалась явная растерянность.

На самом деле единственной властью в на­чале перестройки была власть информационная. (17 миллионов подписчиков «АиФ», 24 миллиона читателей «Труда» — данные, достойные книги рекордов Гиннеса.) На­род прессу читал, журналисты пребывали в эйфории, и никто из них не задумывался над тем, на какие деньги живет. А в 1992 го­ду власть совершила нечто такое, чего мы никак не предполагали: открыто претензий к журналистам никто не предъявлял, никто ничего не запрещал, но неожиданно выяс­нилось, что карманы у прессы опустели. И добро бы, если бы их «обчистила» преж­няя, неуважаемая, атакуемая власть — так нет же, это сделали обожаемые прессой по­литики, «прогрессивные и демократичес­кие». То был первый парадокс, с которым мы столкнулись. Впрочем, пришли в себя довольно быстро.

Я тоже ходил на митинги и даже организо­вывал их. Вел, например, митинг «Закры­тый «Взгляд» под открытым небом» на Ма­нежной площади, куда пришли более 500 тысяч человек. И там у меня впервые воз­никло ощущение, что я совершенно не раз­бираюсь во взаимоотношениях прессы и власти. Представлявшие «Взгляд» Алек­сандр Любимов, Алексей Захаров, Влади­слав Листьев и Владимир Мукусев почему­-то не рвались к микрофону. Мне объяснили эту странность довольно просто: есть шанс, что им позволят вернуться обратно. Впро­чем, я мог бы и сам догадаться — к тому вре­мени у меня уже был опыт создания Фонда защиты гласности. В 1991 году 52 работни­ка кино объявили бойкот Гостелерадио из­-за освещения событий в Риге и Вильнюсе. Мы запретили показывать свои лица и фильмы на экране и обратились с призы­вом к журналистам Центрального телевиде­ния поддержать нас. А поскольку такое ре­шение грозило им потерей работы, был придуман Фонд защиты гласности — для поддержки тех, кто присоединится к бой­коту. Однако ни один человек не присоеди­нился. Эти журналисты заявили: будем сто­ять до последнего, пока, если не словами, то выражением лица и интонацией, смо­жем донести до зрителей хотя бы часть правды. Буквальное попадание в приснопа­мятную формулу — «громко, но про себя». Вскоре возникло еще одно знаковое явле­ние: журналисты пошли во власть. Многие «золотые перья» — а телевизионные куми­ры просто поголовно — ринулись в депута­ты. Новая сфера деятельности пришлась по душе. Выяснилось, что когда ты гово­ришь правду как журналист, ее пропускают мимо ушей, а когда ты говоришь как депу­тат — иногда тоже правду, — к тебе начина­ют относиться со вниманием, в том числе и твои коллеги. Большой соблазн. Мы эту си­туацию не раз обсуждали с любимым и ува­жаемым мною Юрием Щекочихиным, но и ему не удалось меня переубедить: я считаю, что журналист по определению не может быть депутатом, а депутат журналистом. Депутат может писать статьи, этого права у него никто не отнимает, но журналист депутатом быть не может — он перестает быть журналистом.

Вернемся в 1992 год. Сделавшись бедными, мы остались гордыми. И еще три года испытывали это замечательное чувство. Начали искать способы выживания — в борениях с властью и без ее участия. Этот период был самым романтическим в истории постсоветской журналистики. И рейтинг влияния прессы тогда был наиболее высоким. С од­ной стороны, хотя тиражи и сократились, действовала инерция больших чисел; с другой — прессу еще не прибрали к рукам, и она выражала то, что думало общество. Именно тогда Михаил Полторанин подкинул журна­листам соблазнительный термин — «четвер­тая власть», причем не очень отдавая себе отчет в том, кто на самом деле является в об­ществе этой самой «четвертой властью». Скажем, в развитом гражданском обществе такая власть есть. Это общественное мнение — сила, опирающаяся на структуры гражданского общества, выявленные, ус­тойчивые, создающие резонанс при инфор­мационном взрыве. Наглядный пример то­му — Уотергейтский скандал, приведший к добровольному уходу Ричарда Никсона с по­ста президента. Поводом же послужила су­щая ерунда по сравнению с теми «уотергей­тами», что происходят у нас каждый месяц. Но где тот резонанс, который выбросил из кресла хотя бы одного крупного российско­го чиновника?! В лучшем случае спустя ка­кое-то время из отголосков скандала, о кото­ром пресса давно забыла, может вырасти уголовное дело.

В 1994 году Александр Минкин подарил мне идею статьи: напечатано множество расследований, где говорится об уголовных нару­шениях, после публикации которых не по­следовали иски о защите чести и достоинст­ва, но ни следствие, ни прокуратура не возбудили дела по этим фактам. Моя статья «Скорбный список нашего бессилия» появилась в «Известиях». Откликами на нее стали две статьи и один телефонный зво­нок. Вот и весь общественный резонанс... Кроме всего прочего, это означает, что пресса мало заинтересована в эффективно­сти собственных публикаций.

У О'Генри есть замечательный рассказ о пле­мени зевак, которое, стоит чему-то случить­ся, тут же окружает место происшествия, чтобы поглазеть и посудачить. И вот двое из этой толпы полюбили друг друга и решили пожениться. Свадьба, венчание, огромная толпа зевак, в которой он и она стоят в ожи­дании самих себя, того, как они выйдут из церкви... На мой взгляд, это — образ нашей прессы, с ее самодостаточностью, оборачи­вающейся отсутствием интереса к результа­там собственной деятельности.

Как бы там ни было, к 1995 году пресса бы­ла на вершине своего влияния и преиспол­нена самодовольства. Сработала мина, за­ложенная Полтораниным, — пресса объяви­ла себя «четвертой властью», начисто отри­нув те функции, которые делают ее в демократических странах важнейшим ин­струментом этой власти, — функции форми­рования общественного мнения и форму­лирования его итогов. Появился даже жур­нал «Четвертая власть». И это в то время, когда у нас даже свободы слова в ее общече­ловеческом, демократическом понимании нет. (Между прочим, именно поэтому воз­главляемый мною Фонд называется Фон­дом защиты гласности, а не Фондом свобод­ного слова. Защищаем то, что есть... ) Свобода слова держится на трех китах: зако­нах, традиции, навыках. Что касается навыков — они еще не сформировались. Традиции? Мы пока еще не расстались с со­ветскими. Законы? В законе о СМИ огово­рено, что ему нужна «подпорка» — закон о телевидении. Такого закона нет. Мало того: свобода слова начинается с доступа к ин­формации. Но у нас нет и такого закона. Опереться не на что!

Для сравнения: в Соединенных Штатах, где, как известно, запрещено издавать зако­ны, регламентирующие деятельность СМИ, имеются три закона о доступе граждан к информации. И журналисту не требуется ни­какого отдельного разрешения, потому что доступ любого гражданина США к инфор­мации охраняется этими чрезвычайно по­дробно разработанными законами.

Я располагаю результатами общественной экспертизы уровня свободы слова, которую провели Союз журналистов России, Фонд защиты гласности, Интерньюс и Нацио­нальный институт социально-психологиче­ских исследований. Специалисты — прежде всего социологи и юристы, — исходя из трех критериев: свободы получения ин­формации, свободы производства инфор­мации и свободы распространения инфор­мации, оценили ситуацию в 81 субъекте Российской Федерации. Выяснилось, что на первом месте — с большим отрывом — на­ходится Москва, на восемьдесят первом — с большим отставанием — Республика Баш­кортостан. Но спектр в целом оказался весьма неожиданным. Скажем, тот любо­пытный факт, что шестое место занимает Иркутская область, а шестьдесят второе — Псковская, которая возглавляется демокра­тами, наводит на размышления...

Так обстоят дела со свободой слова — в том числе и потому, что в 1996 году прессе предложили сделку: на время отказаться от части завоеванных свобод, «положить их в банк». Дескать, по истечении срока договора сво­бода будет возвращена с процентами. Отчаянные попытки не поддавшихся всеобщей эйфории (в том числе и мои) убедить коллег, что в замкнутом пространстве проценты на свободу не растут, что эта сделка — заведо­мый обман, ни к чему не привели. Пресса позволила соблазнить себя и унизить — и пе­рестала ощущать себя той силой, какой была прежде. А власть (финансовая, администра­тивная, законодательная, какая угодно) по­няла, что с прессой можно заключать сдел­ки. Прессу стали покупать, продавать, пере­продавать. С 1996 года началась активная атака на завоеванные прессой свободы. Сей­час до 40 процентов газет являются государ­ственной и муниципальной собственнос­тью. Более того, — предсказываю! — в самое ближайшее время на них перестанет распро­страняться закон о СМИ. Такая газета ста­нет обычным муниципальным учреждени­ем, а журналист — государственным служащим, который будет исполнять указания вы­шестоящих начальников и писать что надо и как надо. Уже сейчас многие руководители разного ранга говорят с журналистами на языке директив. По моим сведениям, так пы­таются разговаривать и с главными редакто­рами независимых или, во всяком случае, формально государству не принадлежащих изданий — дают руководящие указания, гро­зят санкциями. Похоже, что журналисты эту опасность недооценивают. Союз журналис­тов в Перми даже хотел создать свою палату по информационным спорам во главе с ... гу­бернатором. Вообще ситуация с союзами журналистов заслуживает отдельного разго­вора. По моим подсчетам, сегодня уже при­мерно 20 процентов из них возглавляют чи­новники. Скажем, председатель Союза жур­налистов на Белгородчине одновременно является председателем комитета по прессе областной администрации. Он на государст­венной службе и, совершенно естественно, выполняет заказ тех, от кого получает зар­плату. А Российский союз ничего с этим по­делать не может, поскольку так решили сами белгородские журналисты. Точно так же ли­пецкие журналисты выбрали председателем своей областной организации вице-губерна­тора. Многие журналистские организации на это идут, рассчитывая получить некий приварок. И получают — в обмен на ограни­чение свободы.

Был задействован и один из наиболее отра­ботанных способов давления на прессу — самый действенный и удобный — иски о за­щите чести и достоинства. По мониторин­гу, который ведется нашим Фондом, кон­фликты — огрубляя — делятся на те, где пресса выступает в качестве потерпевшего, и те, где прессе инкриминируется какая-то вина, причем неважно, будет ли она, потом признана судом. Итак, пресса — виновник или потерпевший? Соотношение таково: в 1995 году в 15 процентах дел она выступала в качестве ответчика, обвиняемого, в 85 процентах — в качестве потерпевшего; в 1996 году это соотношение выглядит как 35 процентов к 65-ти; в 1997 — 46 к 54 процен­там; в 1998 году в 60 процентах конфликтов пресса считалась виновной и только в 40 процентах случаев были ущемлены ее пра­ва. (На самом деле права прессы были ущемлены более чем в половине тех случа­ев, когда она считалась виновной, но это уже другой разговор.) Это — то же ущемле­ние прав прессы, но абсолютно цивилизо­ванным путем, через наш независимый на­родный суд. И оно особенно опасно — ибо выглядит законным. Мы даже обнаружили, что в 1998 году одновременно с ростом чис­ла исков о защите чести и достоинства снизилось количество случаев криминального насилия по отношению к отдельным журналистам и редакциям. Зачем возиться с бен­зином или железными трубами, когда мож­но подать иск и «раздеть» газету, средство массовой информации, абсолютно законным путем, оставаясь при этом цивилизо­ванным человеком?

Осознав важность проблемы с исками и су­дами, наш Фонд организовал психолингвистическое исследование законодательной терминологии. Мы попытались выяснить, насколько точно прописаны в законах по­нятия «честь», «достоинство»,«клевета», «оскорбление» и тому подобное, и убеди­лись, что весьма нечетко. Скажем, что та­ кое «деловая репутация», и кто ею облада­ет? Логично предположить, что тот, у кого есть «дело», связанное в той или иной сте­пени с торговым оборотом. Но это означает, что, скажем, мэр Москвы обладает дело­вой репутацией только в том случае, если занимается запрещенной ему — по статусу — деятельностью. Однако нигде в законе это ясно не прописано! Мы организовали кон­ференцию с весьма широким спектром уча­стников, включая Верховный суд и Квали­фикационную коллегию судей, провели ис­следование взаимоотношений судейской власти и СМИ, выпустили книгу на данную тему, участвовали в заседании Совета при пре­зиденте по усовершенство­ванию правосудия. Между прочим, председатель Верховного суда пообещал нам провести специальный пленум Верховного суда, посвященный проблеме исков о защите чести и достоинства — мы предоставили список дел, при рассмот­рении которых, с нашей точки зрения, бы­ло неверно применено законодательство.

Еще об опасностях. Выяснилось, что прессу очень легко купить. Как говорится, единож­ды солгавший, кто тебе поверит? Однажды продавшись... — дальше вопрос только в це­не. В 1994 году наш Фонд совместно с Тю­менским центром прикладной этики провел межрегиональное (Москва и Тюмень) иссле­дование «Дух свободной корпорации. Воз­можны ли правила честной игры в журнали­стике?». Обнаружилось, что если раньше можно было себе представить обсуждение этических вопросов на уровне редакций, то сегодня такие вопросы если и обсуждаются, то только отдельными журналистами. Эти­ческие нормы стали абсолютно индивиду­альными, каждый отвечает за себя. В том числе как профессионал. Попытки вырабо­тать нормы корпоративные, как правило, совершенно безуспешны.

Такова картина последнего десятилетия, не слишком приглядная. Вопрос состоит в том, можно ли ее изменить, а если можно, то как, и какова в этом роль нашего Фонда.

Начнем с того, что свобода слова предпола­гает наличие гласности и слышимости. Со слышимостью у нас проблемы, но с гласно­стью пока еще неплохо, и это уже хорошо. Потому что если мы потеряем возможность выкрикивать из толпы, что король голый, если мы потеряем возможность подписы­вать эти реплики собственными именами, пусть даже оставаясь в сегодняшних условиях мальчиками из толпы, — мы потеряем все, мы потеряем надежду. А значит, надо всеми силами оборонять гласность.

Делать это становится все труднее, идет ак­тивное давление на СМИ. Можно вспомнить хотя бы законотворческий порыв 1998 года, весь комплекс, к счастью, не принятых или недопринятых законов... Не было ни од­ного, который не содержал бы положений, откровенно направленных на ущемление свободы слова. Все это означает введение цензуры в любом виде и под любым предлогом. Наше счастье, что руководить прессой хочется не кому-то одному, а многим, и они не могут между собой договориться. Тот факт, что руководить нужно, сомнению для власти не подлежит. А потому, когда зашла речь о создании наблюдательного совета по этике, консенсус был достигнут чрезвычай­но легко.

В середине 1990-х годов обозначилась еще одна проблема: наиболее крупные и авторитетные СМИ начали «сживаться» С теми или иными властными силами. Их интересы вос­принимаются и подаются как интересы бла­городные, а интересы их соперников — как интересы подлые. Идет вброс компромата. При этом логику искать здесь бессмыслен­но. За информационными баталиями — столкновение политических интересов. Са­мая большая беда, которая может произой­ти и уже происходит, состоит в том, что ин­тересы прессы и власти зачастую совпадают, и законы попираются. В этой ситуации зада­ча Фонда защиты гласности — всеми силами защищать закон. Установка на обслуживание власти особенно опасна в преддверии выборов. Сейчас принципиально важно, чтобы пресса стала мощным инструментом, фор­мирующим и формулирующим обществен­ное мнение, выполнив тем самым, свою гражданскую роль.