Оглавление:
К читателю
Семинар
Тема номера
Тема номера
Верховенство права
Точка зрения
Гражданское общество
Россия и Европа
Дискуссия
Образование XXI века
Образование XXI века
№ 69 (4) 2015
Насколько универсальны гражданские ценности Европы?

Я хотел бы начать разговор о ценностях с одной небольшой истории, которая глубоко тронула мое сердце. В июле 2014 года, в самый разгар военных действий в секторе Газа, у меня, за пару дней до отъезда из Израиля, состоялся разговор с одним палестинским знакомым, верующим мусульманином. Говорили мы о непримиримой ненависти и презрении, переполнявших участников обеих сторон арабо-израильского конфликта. И тогда он рассказал, как около 20 лет назад — ему было 18 — он, однажды приехав к бабушке, застал ее в слезах. На вопрос, что случилось, она ответила: «По радио только что передали, что убиты два израильских солдата». Он удивился: «Но бабушка, это же не наши!», и в ответ услышал: «Но ведь у них тоже есть мамы». Мой собеседник признался, эти простые слова полностью перевернули его сознание.
Я рассказал эту историю, потому что не знаю, что такое «гражданские ценности Европы» и, честно сказать, меня это мало интересует. Меня в большей мере интересует то общее, что присуще всем людям, независимо от их этнической и религиозной принадлежности, от культуры, в которой они выросли; то, что большинство людей рассматривает как основу совместного цивилизованного существования.
Мой палестинский знакомый пришел к познанию, суть которого обобщена в так называемом Золотом правиле всех основных мировых религий и философий: не делай ближнему своему то, чего себе не желаешь. К иудейской и христианской этике восходит заповедь из Нового Завета: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Этого убеждения держались и поздние стоики. Так, Сенека писал, что есть такое, чего нельзя причинять другому человеку, «потому что он той же природы, что и ты»*.
Способность к эмпатии, дар мысленно поставить себя на место другого человека и почувствовать его горе, боль, страх, равно как его радость и его надежды является универсальным и основным человеческим качеством. Оно универсально, потому что не является особенностью немцев, французов, китайцев или американцев. И основное, потому что без него невозможны цивилизованные отношения. «Цивилизованными» я называю отношения, в которых конфликты в собществах регулируются (или, по крайней мере, их можно урегулировать) без применения насилия.
В большинстве современных государств мы наблюдаем более или менее цивилизованные отношения. Но бывает, что варварство вторгается в нашу жизнь, например:
— в Германии, когда неонацистские террористы в череде покушений убивают мигрантов из Турции;
— во Франции, когда исламистские фанатики учиняют бойню;
— в Соединенных Штатах, когда безумцы устраивают беспорядочную стрельбу в школах или университетах.
Государство функционирует, если оно способно создавать достаточно надежную защиту граждан от варварства. Для этого ему требуется монополия легитимного применения насилия. В эффективном государстве граждане верят в завтрашний день; создают тесное взаимодействие друг с другом; могут строить долгосрочные планы. Все это создает фундамент для растущего благосостояния.
Но случается, что государства сваливаются в варварство. Это происходит, когда властные структуры используют государственную монополию на легитимное насилие не для создания и поддержания в обществе цивилизованных отношений, а для других целей, прежде всего для укрепления собственной власти или власти мафиозных структур, кланов, этнических группировок, религиозных объединений. Такие государства — не государства граждан, а аппараты насилия в руках определенных групп, для которых нет вопроса о легитимности применения насилия. Для них легитимно любое насилие, совершаемое в интересах определенной группы. Они, говоря словами блаженного Августина, ничто иное как «банда разбойников».
Поскольку над государствами нет силы, обладающей глобальной монополией на легитимное применение насилия, добиться цивилизованных отношений на международном уровне намного сложнее, чем на национальном. ООН не имеет такой монополии. Даже напротив, одна из основных ее задач состоит в том, чтобы оберегать суверенитет государств, или, иначе говоря, множество национальных монополий на насилие.
По этой причине у ООН нет полиции и армии для предотвращения варварства, хотя и есть инструменты для достижения международного консенсуса о легитимности применения насилия в особых случаях в целях предотвращения или ликвидации угрозы миру и международной безопасности путем совместных принудительных действий в соответствии с Уставом ООН (миротворческий вооруженный контингент стран-членов организации). Само по себе это очень ценно, но в борьбе против варварства эти инструменты часто бывают бесполезны, так как вето со стороны отдельных государств блокирует возможность международного консенсуса.
В этом месте я хотел бы подробней разъяснить, почему мне представляется не корректным суждение об «универсальных гражданских ценностях Европы?».
Первая причина утилитарная: понятие «ценность», на мой взгляд, не слишком подходит для рационального обсуждения, поскольку оно чересчур субъективно. Это понятие, на мой взгляд, пришло из экономики, где его используют для выявления предпочтений. В таком понимании в последние годы наблюдается самая настоящая инфляция «ценностей».
Страны НАТО сомневаются в эффективности применения силы против России
Если Россия вступит в серьезный военный конфликт с одной из граничащих с ней стран членов НАТО, согласны ли вы, чтобы ваша страна применила в отношении России военную силу? (весна 2015 г. в % от числа опрошенных)
Источник: Spring 2015 Global Аttitиdеs sиrvеу. Q52 PEW RESEARCH CENTER
Мы говорим о «западных ценностях», «конфуцианских ценностях», «российских ценностях», «европейских ценностях», «христианских ценностях», «исламских ценностях» и т. д. Эти расхожие формулировки отвлекают нас от собственно интеллектуальной проблематизации, а именно исследования вопроса, что нам нужно сделать, чтобы создать и поддерживать цивилизованные отношения в наших странах и между нашими странами. Отвечая на этот вопрос, нужно говорить не о ценностях, а о соответствующих нормах и институтах.
Во-вторых, мне сложно говорить о «европейских ценностях» в том смысле, будто всем уже понятно, что под этим подразумевается. На самом абстрактном уровне примером может быть Европейская конвенция по правам человека. Но этот документ кодифицирует не ценности, а нормы. Помимо прочего, эти нормы не являются специфически европейскими, они упоминаются (естественно, в другой формулировке) во Всеобщей декларации прав человека, принятой в 1948 году, и в международных пактах о гражданских и политических правах и об экономических, социальных и культурных правах.
Сравнение ценностных установок в отдельных европейских странах показывает, что значительная часть национальных «ценностей» обусловлена специфическим историческим опытом. Различия могут зависеть от того, имела ли страна в прошлом колонии; какую позицию занимала во время Второй мировой войны; находилась ли в XX веке под властью тоталитарного режима и других факторов. Это проявляется, например, во время военных вмешательств, которые нельзя однозначно оправдать как операции по защите страны или коалиции. Германия в данном вопросе традиционно занимает более сдержанную позицию, чем, например, Франция или Великобритания. Основная причина этой сдержанности связана не со стратегическими задачами, а с тем, что в Германии очень сильное пацифистское движение, которое легко можно объяснить как коллективное отречение от военной агрессии в недавнем прошлом*.
В качестве другого примера того, как прошлое влияет на менталитет, назову болезненную чувствительность стран Центральной и Восточной Европы, когда речь идет о переносе части суверенитета на уровень Европейского союза. Прошло всего 25 лет с тех пор, как эти страны обрели независимость, и потому там легко возникают опасения, что их независимость снова ущемляется, но теперь уже со стороны Брюсселя.
Четвертый аспект может заманить в ловушку, если речь идет об особых — в данном случае, «европейских ценностях», которые претендуют на универсальность. А отсюда недалеко и до обвинений в «ценностном империализме».
Противоположный полюс ценностного империализма — ценностный цинизм: «У меня свои ценности, у тебя — свои, я тебя не трогаю, а ты меня». Я отвергаю обе эти крайности (ценностный империализм и ценностный цинизм), так как они уводят от основного вопроса: Что нужно сделать, чтобы добиться цивилизованных отношений, как на национальном, так и на международном уровнях?
При этом я подразумеваю, что желание иметь цивилизованные отношения поддерживается большинством людей и потому имеет универсальный характер. Существуют различные пути реализации этого желания и, следовательно, целый спектр различных норм и институтов, которые можно считать действенными, не опасаясь при этом впасть в ценностный цинизм.
Злоупотребление ценностной риторикой вызывает сомнения еще и потому, что ценность — это не какая-то застывшая величина, а нечто, постоянно подвергающееся изменениям. Следовательно, любую реальность нужно соотносить с определенным промежутком времени, чтобы утверждать, например, что «это точно европейская ценность». Но это практически невозможно.
Приведу пример: в Германии 50 лет назад гомосексуальные отношения между взрослыми мужчинами подвергались уголовному преследованию, а насильственное принуждение к сексуальным отношениям в браке преступлением не считалось. Сегодня все с точностью до наоборот. Утвердилась точка зрения, что задача Уголовного права — не поддерживать чьи-либо представления о нравственности, а защищать права индивидов. Действия, совершаемые по обоюдному согласию совершеннолетних людей, эти права не нарушают. Но в семье, где супруг, например, совершает насилие над женой, нарушаются ее права.
Итак, «переосмысление ценностей» происходит постоянно, некоторые убеждения на протяжении жизни одного двух поколений могут существенно меняться. Патриархальные ценности многих умеренных мусульман воспринимаются сегодня большинством западных европейцев как чужеродные и даже неприемлемые; хотя еще 50 лет назад схожие семейные ценности в христианской Западной Европе могли иметь самое широкое распространение.
Вопрос, в чем собственно заключаются так называемые европейские ценности, до сих пор не имеет европейского консенсуса в некоторых важных сферах. В качестве примера возьмем две актуальные проблемы: европейский экономический кризис и ситуацию с притоком беженцев в Европу.
Кризисные явления в экономике Европы отчетливо продемонстрировали, насколько различны у европейцев представления о правильном балансе между обществом и государством в сфере регулирования экономических процессов. Это не только технический вопрос, так как речь идет, прежде всего, о понимании объема индивидуальной свободы и границах государственной интервенции. Одни полагают, что общество и экономика в состоянии преодолеть кризисные проблемы за счет собственных ресурсов; другие же считают, что в таких случаях необходимо вмешательство государства.
Серьезнейшая проблема, вызванная нерегулируемым иммиграционным процессом, вызвала настоящий кризис и раскол в Европейском союзе, разделив его на страны, где готовность принять беженцев довольно высока, и страны, желающие полностью закрыться. Дебаты по этому поводу затрагивают и более фундаментальные вопросы. В первую очередь, о том, где границы наших гуманитарных обязательств и насколько нам важно и важно ли вообще иметь высокий уровень этнической и культурной однородности в нашем государстве, насколько далеко мы можем пойти в предоставлении пришельцам условий для жизни, и массу других проблем.
Следующая сфера общественной жизни: хотя в целом европейцы единодушны в том, что нельзя смешивать религию и политику, в действительности мы имеем самые разные, подчас противоположные модели отношений между государством и церковью:
— на одном полюсе находятся Греция и Англия, страны, где церковь не отделена от государства (Православная Церковь Греции и Англиканская церковь в Великобритании);
— другой полюс представляет радикальный секуляризм Франции.
Между этими крайностями существует множество моделей промежуточного типа, с различными нюансами отношений между государством и церковью, мечетью или синагогой: в странах с православным большинством степень близости относительно велика, а в конфессионально неоднородных странах, например, в Германии, практикуется модель религиозно-дружеского нейтралитета, то есть всем формам религиозных объединений в одинаковой степени доступны определенные привилегии, например, взимание с граждан специальных церковных налогов.
К слову сказать, степень религиозности в странах Европейского союза существенно различается: на Мальте в Бога верят 95% населения, в Эстонии 16%, в Польше 80%, во Франции 34%. Германия с 47% расположилась посередине*.
В рассуждениях об универсальных ценностях я совсем не собираюсь оспаривать тот факт, что именно в Европе полу чили развитие идеи и модели, которые до сих пор обладают всеобщей цивилизационной силой. Самым важным продуктом европейского экспорта в глобальную цивилизацию является современное национальное государство — общественная структура, пришедшая на смену средневековым империям. Национальное государство сегодня во всем мире признается как стандарт. И оно образует фундамент ООН.
Но как у всякой модели, у этой тоже есть недостаток — ее не везде можно применить. Особенно в тех случаях, когда формированию внегруппового государственного сознания препятствует слишком сильная идентификация с определенной группой (родом или религиозной общиной). В первую очередь это касается обширных регионов на территориях Сирии и Ирака.
Двадцать лет назад, задолго до современных кардинальных изменений на Ближнем Востоке, Эрнест Геллнер в своем анализе политики ряда стран Ближнего Востока и Северной Африки характеризовал ее как «насквозь патерналистскую. Власть здесь реализуется посредством развитой системы коррупции (government bу network). Формальные общественные институты и установления значат гораздо меньше, чем неформальные связи, опирающиеся на оказанные в прошлом услуги, на покровительство сверху взамен на поддержку снизу. Священный закон регулирует мельчайшие подробности повседневной жизни, но не институты власти». Этот вакуум заполняется «патерналистской политикой». С нею государство «реализует свою законную монополию на несправедливость»*.
Как бы то ни было, одно можно сказать с определенностью: среди всех до сих пор известных моделей современное национальное государство — единственное устройство, которое предлагает эффективную гарантию основных прав. «Кто сегодня, — писал Ральф Дарендорф, — считает национальное государство излишним, тот объявляет — пусть даже ненамеренно — лишними и гражданские права». Почему? Потому что для формирования и осуществления гражданских прав необходимы «инстанции санкционирования» или «аппарат принуждения»*, а в современном мире это реализуется только в рамках национального государства.
Хоть мне и симпатичны видения некой свободно-демократической мировой республики (ну или только свободно демократической европейской республики), все же я должен признать, что сегодня эти проекты носят утопический характер; они абсолютно нереалистичны.
Чтобы завершить тему экспорта европейских идей, нужно отметить, что Европа породила две тоталитарные идеологии — национал-социализм и коммунизм, а с ними и самые чудовищные преступления в мировой истории. Государственные аппараты насилия сделали возможными эти массовые преступления. Государственная монополия на насилие, как я говорил, может быть не только источником цивилизационного прогресса, но и орудием варварства. Европейское единение после Второй мировой войны произошло не потому, что европейцы в одночасье открыли для себя общие «ценности».
Основной движущей силой был ужас от того, что в Европе под покровом высокоразвитой цивилизации таились варварские силы, которые, как считалось, давно были преодолены.
Современное национальное государство инклюзивно, а не эксклюзивно. Как государство граждан оно не отвергает те или иные группы на основании их этнической, религиозной и любой другой принадлежности. Его структура не есть нечто неизменное, а, наоборот, отличается высокой степенью адаптации. Эволюцию государства можно проследить на примере схемы фазовых моделей Джона Миклетвейта и Адриана Вулдриджа — она представляет основные этапы развития государства в зависимости от изменений в обществе, технологиях и международной системе*.
В ходе своего исследования авторы приходят к выводу, что в ряде стран Азии активнее всего экспериментируют с инновационными моделями общественного управления и находят новейшие решения актуальных проблем. В то же время правительства преуспевающих стран «Запада», в первую очередь США, из-за внутренних блокировок теряют оперативность в реагировании на различные проблемы и рискуют уступить позиции странам с государственной капиталистической системой и принудительной модернизацией. С этим диагнозом можно соглашаться или нет, одно не подлежит сомнению: только высокий уровень адаптации гарантирует государству долгосрочную стабильность; отсутствие гибкости в эпоху глобальных перемен приводит к стагнации и, как следствие, к нестабильности.
Если мы согласимся, что современное национальное государство является самой эффективной формой построения цивилизованных отношений, то тогда возможны и разумные дебаты о будущем этой модели. Такие дебаты необходимы, потому что рамочные условия государственности не установлены раз и навсегда, а стремительно меняются*.
Модели государства |
Период |
Инновационное государство |
21 век |
Государство благосостояния |
20 век |
Либеральное государство |
19 век |
Национальное государство |
18 век |
Территориальное государство Нового времени |
16/17 век |
Для такого рода дебатов я — без особых претензий на полноту и обстоятельность — хотел бы сформулировать несколько главных мыслей:
1. Мы все — европейцы, как и другие жители планеты — заинтересованы в том, чтобы государства не распадались. Потеря государственной монополии на насилие откроет нецивилизованные пространства, на которых разместятся негосударственные игроки. К таким игрокам относятся террористические сети, преследующие не только локальные или региональные задачи, но и стремящиеся к более глобальным целям, например созданию мирового халифата.
2. Государству изнутри угрожают не только эрозия государственной монополии на насилие, но и недостаточный уровень адаптации и социально-экономическая отсталость. Из-за недостаточного уровня адаптации стабильные, но теряющие функциональность правительственные системы оказываются под постоянным давлением, которое может привести к краху. Отсталость уничтожает ценные ресурсы: люди не получают хорошее образование, у женщин нет карьерных возможностей; квалифицированные специалисты уезжают; недостаточно инноваций — и так далее.
3. Диктатура не гарантирует длительной стабильности. Власть не должна быть сосредоточена в руках одной группы, иначе все остальные перестанут считать государство своим.
Власть всегда нужно ограничивать, потому что абсолютная власть провоцирует злоупотребления. Ограниченность власти характеризуется тем, что она подчиняется закону; она лимитирована — либо временными рамками, либо возможностью мирной смены путем голосования; она рассредоточена между различными силами; она подвергается общественной критике и корректировке.
Могут ли быть эти рассуждения формой европейского ценностного империализма? Думаю, нет. Европейцев скорее можно упрекнуть в ценностном цинизме. При сравнении схожих режимов они используют двойные стандарты — в зависимости от того, насколько это выгодно правящим элитам. К слову, обвинение в лицемерии — серьезное пропагандистское оружие в руках исламистских экстремистов, тем более что Коран резко осуждает «лицемеров» в своих рядах*.
В качестве примера приведу худший случай диктатуры, с которой в Европе по-прежнему церемонятся — режим Саудовской Аравии. Цинизм очевиден, неизбежен: просто ситуацию оправдывают «реальной политикой». Но в наших же интересах не закрывать глаза на то, что этот режим экспортирует по всему миру крайне реакционную версию исламизма. Саудовский ваххабизм предлагает идеологическое прибежище и поддержку не только мирным салафитам, но и боевикам-джихадистам.
4. Динамичному, открытому для реформ государству необходимо в качестве партнера активное гражданское общество. В динамичном государстве общественная критика в адрес правящих кругов не клеймится как «предательство», а ценится как выражение патриотизма и особой лояльности к своей стране.
Без активного гражданского общества государство рискует потерять способность к адаптации и деградировать до уровня обыкновенного аппарата власти. Точно так же и гражданское общество имеет своей предпосылкой государство. Потому что там, где нет государства, нет и граждан, а есть только «естественное состояние», как его обозначают теоретики Общественного договора. Неправительственные организации имеют жизненно важное значение, но они, например, не в состоянии заменить независимые юрисдикционные органы. Однако они могут и должны следить за тем, чтобы исполнительная власть не оказывала давления на судебную и чтобы коррупция не проникала в систему правосудия и другие органы власти.
5. Если мы хотим предотвратить варварство не только внутри государства, но и на уровне отношений между государствами, мы должны повышать их способность к сотрудничеству.
В первые десятилетия по окончании Второй мировой войны в этой области был достигнут значительный прогресс, но в последнее время мы наблюдаем обратный процесс. Как европеец и гражданин Европейского союза я обеспокоен тем, что национальный эгоизм снова переходит в наступление. За этим скрывается очень недальновидный анализ собственных интересов, потому что современное национальное государство как цивилизационная модель способно существовать только в том случае, если не будет возводить в догму идею национального суверенитета. В мире, в котором мы все сильнее зависим друг от друга и только в сотрудничестве можем решать глобальные проблемы, вера в безграничный национальный суверенитет — опасная иллюзия.
В заключение я снова повторю: я не знаю, что такое «гражданские ценности Европы». Но в одном я уверен, модель современного национального государства, предложенную Европой, необходимо совершенствовать, иначе мы не освободим наш мир от варварства.
