Общая тетрадь

№ 69 (4) 2015

Насколько универсальны гражданские ценности Европы?

Я хотел бы начать разговор о ценно­стях с одной небольшой истории, кото­рая глубоко тронула мое сердце. В июле 2014 года, в самый разгар военных действий в секторе Газа, у меня, за пару дней до отъезда из Израиля, состоялся разговор с одним палестинским знакомым, верующим мусульманином. Говорили мы о непримири­мой ненависти и презрении, переполнявших участников обеих сторон арабо-израильского конфликта. И тогда он рассказал, как около 20 лет назад — ему было 18 — он, однажды приехав к бабушке, застал ее в слезах. На вопрос, что случилось, она ответила: «По радио только что переда­ли, что убиты два израильских солдата». Он удивился: «Но бабушка, это же не наши!», и в ответ услышал: «Но ведь у них тоже есть мамы». Мой собеседник признался, эти про­стые слова полностью перевернули его сознание.

Я рассказал эту историю, потому что не знаю, что такое «гражданские ценности Европы» и, честно сказать, меня это мало интересует. Меня в большей мере интере­сует то общее, что присуще всем людям, независимо от их этнической и религиозной принадлежности, от куль­туры, в которой они выросли; то, что большинство людей рассматривает как основу совместного цивилизо­ванного существования.

Мой палестинский знакомый пришел к познанию, суть которого обобщена в так называемом Золотом правиле всех основных мировых религий и философий: не де­лай ближнему своему то, чего себе не желаешь. К иудей­ской и христианской этике восходит заповедь из Нового Завета: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Этого убеждения держались и поздние стоики. Так, Сенека писал, что есть такое, чего нельзя причинять другому человеку, «потому что он той же природы, что и ты»*.

Способность к эмпатии, дар мысленно поставить себя на место другого челове­ка и почувствовать его горе, боль, страх, равно как его радость и его надежды является универсальным и основным человеческим качеством. Оно универ­сально, потому что не является особен­ностью немцев, французов, китайцев или американцев. И основное, потому что без него невозможны цивилизованные отно­шения. «Цивилизованными» я называю отношения, в которых конфликты в со­бществах регулируются (или, по край­ней мере, их можно урегулировать) без применения насилия.

В большинстве современных государств мы наблюдаем более или менее цивили­зованные отношения. Но бывает, что варварство вторгается в нашу жизнь, на­пример:

— в Германии, когда неонацистские тер­рористы в череде покушений убивают мигрантов из Турции;

— во Франции, когда исламистские фа­натики учиняют бойню;

— в Соединенных Штатах, когда без­умцы устраивают беспорядочную стрель­бу в школах или университетах.

Государство функционирует, если оно способно создавать достаточно надежную защиту граждан от варварства. Для этого ему требуется монополия легитимного применения насилия. В эффективном государстве граждане верят в завтрашний день; создают тесное взаимодействие друг с другом; могут строить долгосроч­ные планы. Все это создает фундамент для растущего благосостояния.

Но случается, что государства свали­ваются в варварство. Это происходит, когда властные структуры используют государственную монополию на леги­тимное насилие не для создания и под­держания в обществе цивилизованных отношений, а для других целей, прежде всего для укрепления собственной власти или власти мафиозных структур, кланов, этнических группировок, религиоз­ных объединений. Такие государства — не государства граждан, а аппараты наси­лия в руках определенных групп, для которых нет вопроса о легитимности применения насилия. Для них легитимно любое насилие, совершаемое в интере­сах определенной группы. Они, говоря словами блаженного Августина, ничто иное как «банда разбойников».

Поскольку над государствами нет силы, обладающей глобальной монополией на легитимное применение насилия, до­биться цивилизованных отношений на международном уровне намного слож­нее, чем на национальном. ООН не имеет такой монополии. Даже напротив, одна из основных ее задач состоит в том, чтобы оберегать суверенитет государств, или, иначе говоря, множество националь­ных монополий на насилие.

По этой причине у ООН нет полиции и армии для предотвращения варварства, хотя и есть инструменты для достижения международного консенсуса о легитим­ности применения насилия в особых слу­чаях в целях предотвращения или ликви­дации угрозы миру и международной безопасности путем совместных принудительных действий в соответствии с Уставом ООН (миротворческий воору­женный контингент стран-членов орга­низации). Само по себе это очень ценно, но в борьбе против варварства эти инструменты часто бывают бесполезны, так как вето со стороны отдельных госу­дарств блокирует возможность международного консенсуса.

В этом месте я хотел бы подробней разъ­яснить, почему мне представляется не­ корректным суждение об «универсаль­ных гражданских ценностях Европы?».

Первая причина утилитарная: понятие «ценность», на мой взгляд, не слишком подходит для рационального обсуждения, поскольку оно чересчур субъективно. Это понятие, на мой взгляд, пришло из экономики, где его используют для выявления предпочтений. В таком понимании в последние годы наблюдается самая настоя­щая инфляция «ценностей». 

Страны НАТО сомневаются в эффективности применения силы против России 

Если Россия вступит в серьезный военный конфликт с одной из граничащих с ней стран­ членов НАТО, согласны ли вы, чтобы ваша страна применила в отношении России воен­ную силу? (весна 2015 г. в % от числа опрошенных)

Источник: Spring 2015 Global Аttitиdеs sиrvеу. Q52 PEW RESEARCH CENTER

Мы говорим о «западных ценностях», «конфуцианских ценностях», «российских ценностях», «европейских ценностях», «христианских ценностях», «исламских ценностях» и т. д. Эти расхожие формулировки отвлекают нас от собственно интеллектуальной проблематизации, а именно исследования вопроса, что нам нужно сделать, чтобы создать и поддерживать цивилизованные отношения в наших странах и между нашими странами. Отвечая на этот вопрос, нужно говорить не о ценностях, а о соот­ветствующих нормах и институтах.

Во-вторых, мне сложно говорить о «евро­пейских ценностях» в том смысле, будто всем уже понятно, что под этим подразумевается. На самом абстрактном уровне примером может быть Европейская кон­венция по правам человека. Но этот доку­мент кодифицирует не ценности, а нормы. Помимо прочего, эти нормы не являются специфически европейскими, они упоминаются (естественно, в дру­гой формулировке) во Всеобщей декла­рации прав человека, принятой в 1948 году, и в международных пактах о граж­данских и политических правах и об экономических, социальных и культур­ных правах.

Сравнение ценностных установок в отдельных европейских странах показы­вает, что значительная часть националь­ных «ценностей» обусловлена специфи­ческим историческим опытом. Различия могут зависеть от того, имела ли страна в прошлом колонии; какую позицию зани­мала во время Второй мировой войны; находилась ли в XX веке под властью тоталитарного режима и других факторов. Это проявляется, например, во время военных вмешательств, которые нельзя однозначно оправдать как операции по защите страны или коалиции. Германия в данном вопросе традиционно занимает более сдержанную позицию, чем, например, Франция или Великобритания. Основная причина этой сдержанности связана не со стратегическими задачами, а с тем, что в Германии очень сильное пацифистское движение, которое легко можно объяснить как коллективное отречение от военной агрессии в недав­нем прошлом*.

В качестве другого примера того, как прошлое влияет на менталитет, назову болезненную чувствительность стран Центральной и Восточной Европы, когда речь идет о переносе части сувере­нитета на уровень Европейского союза. Прошло всего 25 лет с тех пор, как эти страны обрели независимость, и потому там легко возникают опасения, что их независимость снова ущемляется, но теперь уже со стороны Брюсселя.

Четвертый аспект может заманить в ловушку, если речь идет об особых — в данном случае, «европейских ценно­стях», которые претендуют на универ­сальность. А отсюда недалеко и до обви­нений в «ценностном империализме».

Противоположный полюс ценностного империализма — ценностный цинизм: «У меня свои ценности, у тебя — свои, я тебя не трогаю, а ты меня». Я отвер­гаю обе эти крайности (ценностный империализм и ценностный цинизм), так как они уводят от основного вопро­са: Что нужно сделать, чтобы добиться цивилизованных отношений, как на национальном, так и на международном уровнях?

При этом я подразумеваю, что желание иметь цивилизованные отношения под­держивается большинством людей и потому имеет универсальный характер. Существуют различные пути реализации этого желания и, следовательно, целый спектр различных норм и институтов, которые можно считать действенными, не опасаясь при этом впасть в ценност­ный цинизм.

Злоупотребление ценностной риторикой вызывает сомнения еще и потому, что ценность — это не какая-то застывшая величина, а нечто, постоянно подвергаю­щееся изменениям. Следовательно, лю­бую реальность нужно соотносить с опре­деленным промежутком времени, чтобы утверждать, например, что «это точно европейская ценность». Но это практиче­ски невозможно.

Приведу пример: в Германии 50 лет назад гомосексуальные отношения между взрослыми мужчинами подверга­лись уголовному преследованию, а насильственное принуждение к сексуальным отношениям в браке преступле­нием не считалось. Сегодня все с точностью до наоборот. Утвердилась точка зрения, что задача Уголовного права — не поддерживать чьи-либо представле­ния о нравственности, а защищать права индивидов. Действия, совершаемые по обоюдному согласию совершеннолет­них людей, эти права не нарушают. Но в семье, где супруг, например, совершает насилие над женой, нарушаются ее права.

Итак, «переосмысление ценностей» происходит постоянно, некоторые убеж­дения на протяжении жизни одного­ двух поколений могут существенно меняться. Патриархальные ценности многих умеренных мусульман воспри­нимаются сегодня большинством запад­ных европейцев как чужеродные и даже неприемлемые; хотя еще 50 лет назад схожие семейные ценности в христианской Западной Европе могли иметь самое широкое распространение.

Вопрос, в чем собственно заключаются так называемые европейские ценности, до сих пор не имеет европейского кон­сенсуса в некоторых важных сферах. В качестве примера возьмем две актуаль­ные проблемы: европейский экономиче­ский кризис и ситуацию с притоком беженцев в Европу.

Кризисные явления в экономике Европы отчетливо продемонстрировали, насколь­ко различны у европейцев представления о правильном балансе между обществом и государством в сфере регулирования экономических процессов. Это не только технический вопрос, так как речь идет, прежде всего, о понимании объема инди­видуальной свободы и границах госу­дарственной интервенции. Одни пола­гают, что общество и экономика в состоя­нии преодолеть кризисные проблемы за счет собственных ресурсов; другие же считают, что в таких случаях необходимо вмешательство государства.

Серьезнейшая проблема, вызванная нерегулируемым иммиграционным процессом, вызвала настоящий кризис и рас­кол в Европейском союзе, разделив его на страны, где готовность принять беженцев довольно высока, и страны, желающие полностью закрыться. Дебаты по этому поводу затрагивают и более фундамен­тальные вопросы. В первую очередь, о том, где границы наших гуманитарных обязательств и насколько нам важно и важно ли вообще иметь высокий уровень этнической и культурной однородности в нашем государстве, насколько далеко мы можем пойти в предоставлении пришель­цам условий для жизни, и массу других проблем.

Следующая сфера общественной жизни: хотя в целом европейцы единодушны в том, что нельзя смешивать религию и политику, в действительности мы имеем самые разные, подчас противоположные модели отношений между государством и церковью:

— на одном полюсе находятся Греция и Англия, страны, где церковь не отделена от государства (Православная Церковь Греции и Англиканская церковь в Ве­ликобритании);

— другой полюс представляет радикаль­ный секуляризм Франции.

Между этими крайностями существует множество моделей промежуточного типа, с различными нюансами отноше­ний между государством и церковью, мечетью или синагогой: в странах с православным большинством степень близо­сти относительно велика, а в конфессио­нально неоднородных странах, напри­мер, в Германии, практикуется модель религиозно-дружеского нейтралитета, то есть всем формам религиозных объеди­нений в одинаковой степени доступны определенные привилегии, например, взимание с граждан специальных церков­ных налогов.

К слову сказать, степень религиозности в странах Европейского союза суще­ственно различается: на Мальте в Бога верят 95% населения, в Эстонии 16%, в Польше 80%, во Франции 34%. Германия с 47% расположилась посере­дине*.

В рассуждениях об универсальных цен­ностях я совсем не собираюсь оспари­вать тот факт, что именно в Европе полу­ чили развитие идеи и модели, которые до сих пор обладают всеобщей цивилиза­ционной силой. Самым важным продук­том европейского экспорта в глобальную цивилизацию является современное национальное государство — обществен­ная структура, пришедшая на смену средневековым империям. Национальное государство сегодня во всем мире при­знается как стандарт. И оно образует фундамент ООН.

Но как у всякой модели, у этой тоже есть недостаток — ее не везде можно приме­нить. Особенно в тех случаях, когда фор­мированию внегруппового государствен­ного сознания препятствует слишком сильная идентификация с определенной группой (родом или религиозной общи­ной). В первую очередь это касается обширных регионов на территориях Сирии и Ирака.

Двадцать лет назад, задолго до совре­менных кардинальных изменений на Ближнем Востоке, Эрнест Геллнер в своем анализе политики ряда стран Ближнего Востока и Северной Африки характеризовал ее как «насквозь патер­налистскую. Власть здесь реализуется посредством развитой системы корруп­ции (government bу network). Формаль­ные общественные институты и уста­новления значат гораздо меньше, чем неформальные связи, опирающиеся на оказанные в прошлом услуги, на покровительство сверху взамен на поддержку снизу. Священный закон регулирует мельчайшие подробности повседневной жизни, но не институты власти». Этот вакуум заполняется «патерналистской политикой». С нею государство «реали­зует свою законную монополию на несправедливость»*.

Как бы то ни было, одно можно сказать с определенностью: среди всех до сих пор известных моделей современное нацио­нальное государство — единственное устройство, которое предлагает эффек­тивную гарантию основных прав. «Кто сегодня, — писал Ральф Дарендорф, — считает национальное государство излишним, тот объявляет — пусть даже ненамеренно — лишними и гражданские права». Почему? Потому что для форми­рования и осуществления гражданских прав необходимы «инстанции санкцио­нирования» или «аппарат принужде­ния»*, а в современном мире это реа­лизуется только в рамках национального государства.

Хоть мне и симпатичны видения некой свободно-демократической мировой республики (ну или только свободно­ демократической европейской респуб­лики), все же я должен признать, что сегодня эти проекты носят утопиче­ский характер; они абсолютно нереали­стичны.

Чтобы завершить тему экспорта евро­пейских идей, нужно отметить, что Европа породила две тоталитарные идеологии — национал-социализм и коммунизм, а с ними и самые чудовищ­ные преступления в мировой истории. Государственные аппараты насилия сде­лали возможными эти массовые преступления. Государственная монополия на насилие, как я говорил, может быть не только источником цивилизационно­го прогресса, но и орудием варварства. Европейское единение после Второй мировой войны произошло не потому, что европейцы в одночасье открыли для себя общие «ценности».

Основной движущей силой был ужас от того, что в Европе под покровом высоко­развитой цивилизации таились варвар­ские силы, которые, как считалось, давно были преодолены.

Современное национальное государст­во инклюзивно, а не эксклюзивно. Как государство граждан оно не отвергает те или иные группы на основании их этнической, религиозной и любой дру­гой принадлежности. Его структура не есть нечто неизменное, а, наоборот, отличается высокой степенью адапта­ции. Эволюцию государства можно про­следить на примере схемы фазовых моделей Джона Миклетвейта и Адриана Вулдриджа — она представляет основ­ные этапы развития государства в зави­симости от изменений в обществе, тех­нологиях и международной системе*.

В ходе своего исследования авторы приходят к выводу, что в ряде стран Азии активнее всего экспериментируют с инновационными моделями обществен­ного управления и находят новейшие решения актуальных проблем. В то же время правительства преуспевающих стран «Запада», в первую очередь США, из-за внутренних блокировок теряют оперативность в реагировании на различные проблемы и рискуют уступить позиции странам с государственной капиталистической системой и принуди­тельной модернизацией. С этим диагно­зом можно соглашаться или нет, одно не подлежит сомнению: только высокий уровень адаптации гарантирует госу­дарству долгосрочную стабильность; отсутствие гибкости в эпоху глобальных перемен приводит к стагнации и, как следствие, к нестабильности.

Если мы согласимся, что современное национальное государство является самой эффективной формой построения цивилизованных отношений, то тогда возможны и разумные дебаты о будущем этой модели. Такие дебаты необхо­димы, потому что рамочные условия государственности не установлены раз и навсегда, а стремительно меняются*.

Для такого рода дебатов я — без особых претензий на полноту и обстоятельность — хотел бы сформулировать несколько главных мыслей:

1. Мы все — европейцы, как и другие жители планеты — заинтересованы в том, чтобы государства не распадались. Потеря государственной монополии на насилие откроет нецивилизованные пространства, на которых разместятся него­сударственные игроки. К таким игрокам относятся террористические сети, преследующие не только локальные или региональные задачи, но и стремящиеся к более глобальным целям, например соз­данию мирового халифата.

2. Государству изнутри угрожают не только эрозия государственной монопо­лии на насилие, но и недостаточный уро­вень адаптации и социально-экономиче­ская отсталость. Из-за недостаточного уровня адаптации стабильные, но теряю­щие функциональность правительствен­ные системы оказываются под постоянным давлением, которое может приве­сти к краху. Отсталость уничтожает цен­ные ресурсы: люди не получают хорошее образование, у женщин нет карьерных возможностей; квалифицированные спе­циалисты уезжают; недостаточно инно­ваций — и так далее.

3. Диктатура не гарантирует длительной стабильности. Власть не должна быть сосредоточена в руках одной группы, иначе все остальные перестанут считать государство своим.

Власть всегда нужно ограничивать, пото­му что абсолютная власть провоцирует злоупотребления. Ограниченность вла­сти характеризуется тем, что она подчи­няется закону; она лимитирована — либо временными рамками, либо возмож­ностью мирной смены путем голосова­ния; она рассредоточена между различ­ными силами; она подвергается обще­ственной критике и корректировке.

Могут ли быть эти рассуждения формой европейского ценностного империализ­ма? Думаю, нет. Европейцев скорее можно упрекнуть в ценностном цинизме. При сравнении схожих режимов они используют двойные стандарты — в зави­симости от того, насколько это выгодно правящим элитам. К слову, обвинение в лицемерии — серьезное пропагандист­ское оружие в руках исламистских экстре­мистов, тем более что Коран резко осуж­дает «лицемеров» в своих рядах*.

В качестве примера приведу худший слу­чай диктатуры, с которой в Европе по­-прежнему церемонятся — режим Саудовской Аравии. Цинизм очевиден, неизбежен: просто ситуацию оправды­вают «реальной политикой». Но в наших же интересах не закрывать глаза на то, что этот режим экспортирует по всему миру крайне реакционную версию исла­мизма. Саудовский ваххабизм предлагает идеологическое прибежище и поддержку не только мирным салафитам, но и бое­викам-джихадистам.

4. Динамичному, открытому для реформ государству необходимо в качестве парт­нера активное гражданское общество. В динамичном государстве общественная критика в адрес правящих кругов не клеймится как «предательство», а ценит­ся как выражение патриотизма и особой лояльности к своей стране.

Без активного гражданского общества государство рискует потерять способ­ность к адаптации и деградировать до уровня обыкновенного аппарата власти. Точно так же и гражданское общество имеет своей предпосылкой государство. Потому что там, где нет государства, нет и граждан, а есть только «естественное состояние», как его обозначают теоретики Общественного договора. Неправи­тельственные организации имеют жиз­ненно важное значение, но они, напри­мер, не в состоянии заменить независи­мые юрисдикционные органы. Однако они могут и должны следить за тем, чтобы исполнительная власть не оказы­вала давления на судебную и чтобы кор­рупция не проникала в систему правосу­дия и другие органы власти.

5. Если мы хотим предотвратить вар­варство не только внутри государства, но и на уровне отношений между государст­вами, мы должны повышать их способ­ность к сотрудничеству.

В первые десятилетия по окончании Второй мировой войны в этой области был достигнут значительный прогресс, но в последнее время мы наблюдаем обратный процесс. Как европеец и граж­данин Европейского союза я обеспокоен тем, что национальный эгоизм снова переходит в наступление. За этим скры­вается очень недальновидный анализ собственных интересов, потому что современное национальное государство как цивилизационная модель способно существовать только в том случае, если не будет возводить в догму идею нацио­нального суверенитета. В мире, в кото­ром мы все сильнее зависим друг от друга и только в сотрудничестве можем решать глобальные проблемы, вера в безграничный национальный суверени­тет — опасная иллюзия.

В заключение я снова повторю: я не знаю, что такое «гражданские ценности Европы». Но в одном я уверен, модель современного национального государст­ва, предложенную Европой, необходимо совершенствовать, иначе мы не освободим наш мир от варварства.