Общая тетрадь

Номер № 81 (1) 2021

Парадоксы и уроки русских просветителей (вместо послесловия)

Александр Согомонов. Просвещение и история в развитии отечественной общественно-политической мысли (XIX век). М.: Школа гражданского просвещения, 2021. 320 с.

Нигде в мире гражданское просвещение и исторический опыт не были настолько переплетены, как в России. Прошлое — это и заданная историей идентичность, и символический капитал нации, и понимание настоящего, и проницательный взгляд в будущее. Именно в XIX веке были сформулированы все основные философские подходы к историко-гражданскому просвещению, обозначены главные методологические позиции, значимость которых не ослабла до наших дней. Книга разделена на три хронологических периода, в каждом из которых рассмотрены идеи главных «героев» эпохи, среди которых Карамзин, Пушкин, Уваров, Сперанский, Белинский, Чаадаев, Киреевский, Герцен, Соловьев, Толстой, Лавров и Ключевский.

Книга рассчитана на всех интересующихся историей гражданского образования в России и тем, какое идейное наследие досталось нашему времени от отцов-основателей русского Просвещения.

ПАРАДОКСЫ И УРОКИ РУССКИХ ПРОСВЕТИТЕЛЕЙ (вместо послесловия)

Век Просвещения формально и фактически начался в царской России задолго до того, как русская мысль впервые и всерьез задумалась над смыслами, ценностями и задачами гражданского просвещения. В ранней империи XVIII века усилиями прежде всего высших сановников и покровительствующих им царствующих персон неторопливо и в основном по наитию налаживались новые для страны просветительские практики. Из тогдашних лидеров мало кто предавался вольным рассуждениям о том, какой, собственно, гражданский «продукт» должен был получиться на выходе и каким содержанием должна была озаботиться гражданская дидактика. В то время актуальным считалось только лишь громадное отставание страны в сфере рациональной науки и технологии. Знания же гражданские не расценивались как культурно значимые, а гражданские компетенции и навыки тем более считались не просто неактуальными, а порой политически опасными и вредными.

Без внутренней рефлексии весь просветительский процесс неизбежно переадресовывался в ведение государства — полностью ему подчинялся, выражал волю и намеренность исключительно властных элит. Государство же, в свою очередь, весьма умело и оперативно переориентировало зарождающееся гражданское просвещение на службу своих интересов.

Именно это произошло в России в те далекие времена, и с тех пор в этой сфере мы так и не увидели принципиальных перемен. В результате всякое гражданское начало в России поглощалось и утопало в «домене» интересов, забот и приоритетов государства. А зачатки индивидуальной гражданской автономии оказывались растворенными в практиках общего резона или, как у нас порой говорится, были подчинены диктату «соборной целерациональности».

Начальные условия зарождения и опыт раннего функционирования гражданского просвещения в царской империи на многие поколения были законсервированы и на каждом новом витке истории возрождались вновь. А в советско-большевистском проекте — с еще более четко выраженным этатизмом.

Выйти из этой колеи псевдогражданственности нам не удается до сих пор. Любое гражданское качество или состояние и по сегодняшний день неизбежно оказывается в заложниках у государства, властных элит и корпоративных кланов.

Собственно, и решение задачи по кардинальному преодолению этой тупиковой ситуации и выходу из колеи псевдогражданской истории составляло при царизме и по-прежнему сегодня составляет главную интеллектуальную головоломку для всех заинтересованных участников дискуссий о судьбе гражданского просвещения в России. Времена меняются, а общественный статус гражданского просвещения остается практически неизменным — подчинительным, подцензурным и подконтрольным.

Несложно увидеть, что в истории отечественного просвещения сложился парадоксальный замкнутый круг: независимая мысль стимулирует развитие основ гражданской культуры, культивирует новые ценности и публичные ориентиры, но с поразительной регулярностью рано или поздно переподчиняется интересам и приоритетам государства. А гражданское общество по-прежнему остается непросвещенным и оттого незрелым и недееспособным. В конечном итоге оно становится легкой жертвой для жадного до тотального контроля государства.

Это очень странное, как может показаться со стороны, просветительское движение по одному и тому же замкнутому кругу всегда приводило свободную русскую мысль в состояние эпистемологического ступора. Когнитивный диссонанс сменялся социальным разочарова-нием, а оно, в свою очередь, — чувством абсолютной безысходности и массовой — при этом отнюдь не наигранной — апатией. Зачастую даже самые смелые гражданские мыслители-новаторы, осознав силу этой замкнутости, «добровольно» переходили в противоположный лагерь последовательных адептов програжданского этатизма. Романтизм молодого и пытливого ума сменялся то психологическим унынием, то умственным преображением. Лишь единицам хватало мужества и сил нести свой просветительский крест до конца, не ожидая при жизни увидеть плоды своего гражданского служения.

А оттого вся русская свободная мысль XIX века была глубоко трагичной как по своим публичным посылам, так и по общей тональности. Ей не был свойствен открытый и заражающий людей социальный оптимизм. Она доблестно служила, как ей казалось, Отечеству, а по факту прислуживала глубоко презираемому ею же государству. В итоге многие мыслители легко отказывались от стандартов классического гражданского просвещения в пользу революционной пропаганды и терроризма, а другие с готовностью принимали роль проповедников провластной псевдогражданственности. Хотя были и третьи, кто вовсе уходил в нишу откровенно отшельнической медитации об альтернативном гражданском опыте.

Главный же вопрос для русского просвещения — быть или не быть России страной универсалистских смыслов — так и не получил своего философского разрешения в XIX веке. Чем умело, надо признать, воспользовались русские большевики, создавшие аутентично российскую теорию и практику альтернативного левого универсализма, основанного на марксизме и социалистическом интернационале, захватившие под этими знаменами всю полноту власти в стране. И не прижившийся в интеллектуальной мысли и общественных институтах универсализм не смог противостоять самому мрачному и антигуманному в истории человечества тоталитаризму.

Историческое познание отечественного прошлого не приближало русскую мысль к выходу из сложившегося когнитивного тупика. Даже скорее наоборот — продвигало ее все дальше к признанию неразрешимой загадочности обусловленной всей историей российской идентичности. Эта псевдозагадка в нашей культуре получает неожиданный статус «подлинного социального знания», хотя, по сути дела, является профанным незнанием. Но извечное присутствие в публичном пространстве этой странной загадочности толкало русский ум к перепрофилированию как самого просветительского дискурса, так и его главных нарративов. В каком-то смысле заданный в духе Шекспира формат публичного вопрошания — «быть или не быть» России страной западного универсализма? — отечественными мыслителями был преобразован из статического в динамическое состояние и пролонгирован в будущее: становиться ли России страной с универсальными смыслами или все же не поддаться этому идущему извне интеллектуальному искушению и, наоборот, пестовать и охранять свою уникальную, пусть даже и принципиально непознаваемую, но привлекательно загадочную идентичность?

Культурный выбор в итоге долгих поисков, как я пытался показать в этой книге, был сделан в пользу промежуточного решения: не быть и не становиться, а лишь казаться страной универсальных смыслов. Впервые мы прочитываем эту интенцию в сочинениях Карамзина, а впоследствии ее подхватывает большинство русских мыслителей. Да, безусловно, отнюдь не все, но все же численно подавляющее большинство.

Парадоксально, но факт: существование исторической общности приверженцев фиктивных универсальных смыслов совсем не трудно себе представить. Отечественный опыт модернизации демонстрирует нам, что подобное мировоззренческое двоемыслие — вполне достижимо практически, а не только умозрительно. Чем, вспомним, был так искренне поражен и возмущен посетивший Россию в 1839 году маркиз де Кюстин.

Однако в тот момент, когда прямолинейный вопрос «Кто мы?» из предмета аналитического внимания был усилием русской мысли трансформирован в прогностический и деятельный вопрос «Куда нам все же двигаться?», то есть когда из сферы чисто философского рассуждения этот вопрос был перемещен в плоскость волевую и социально-политическую, тогда-то и понадобился принципиально иной формат общественно аргументированного обсуждения и публичного присвоения создаваемого вновь социального знания.

Нужна была ясная и олицетворяющая универсальный смысл материализованная точка отсчета для публичного самопознания. В XVIII–XIX веках этой точкой становится метафорический и, разумеется, объективно географический Запад. Причем Запад не столько как локус уникально сконцентрированного универсального смысла, сколько как просто наиболее успешный казус исторического воплощения базовых основ Универсализма. В тот момент и случился логический раскол относительно монолитной русской мысли раннего Просвещения и ее дальнейшее размежевание на сторонников прозападного и антизападного мышления и образа действий. Для обоих интеллектуальных лагерей отечественная история, как никакое иное гуманитарное знание, предоставляла уникальный резервуар, из которого можно было до бесконечности черпать исторические аргументы в пользу той или прямо противоположной позиции.

По сути, философское рассуждение об универсальных смыслах было заменено публичным выражением социальных эмоций и суждений вкуса, основанных на познании прошлого.

Именно этому «новому знанию» в империи было вручено легитимное право на то, чтобы стать мировоззренческим фундаментом просветительской деятельности среди подданных. При этом, что чрезвычайно важно, с опорой прежде всего на историческое прошлое в гораздо большей степени, чем на любое другое гуманитарное или социальное знание. Прозападнические или антизападнические позиции обосновывались материалами всемирной и отечественной истории. А точнее сказать, их интерпретациями. Что в конечном итоге привело к дидактическому превалированию и диктату «просвещенного мнения» о прошлом (историческая докса) над «знанием прошлого».

Толкование прошлого стало в российской практике излюбленным занятием всех просветителей вне зависимости от их мировоззрения и политических предпочтений. А защита государством «удобных» для власти толкований от оппонирования и критики, что в принципе противоречит духу рационального знания, вылилась в наше время в позорную для современного государства политическую кампанию по ограждению истории от «пересмотров», что, вынужден повторить, абсолютно противоречит самому духу универсализма.

Итак, «гражданский брак» Истории и Просвещения в России был инициирован и оформлен в XIX веке. Все самые значимые открытия в его развитии были сделаны именно в том — непростом в политическом и блистательном в культурном смысле — столетии. При этом все сделанные тогда открытия были аутентично русскими. Они не были ни искусно импортированы, ни тайком заимствованы, ни грубо скалькированы с чужих образцов. Их отличала простота и наивность, откровенная противоречивость и удивительная искренность. Конечно же, они были сделаны с оглядкой на западный историко-просветительский опыт и европейскую философскую традицию, однако, как мне кажется, только лишь потому, что Запад действительно выступал удобным «нулевым километром» в долгом пути эволюции исторического просвещения.

Мы и сегодня по-прежнему активно прибегаем к тем великим открытиям в актуальных культурно-нравственных и дидактических целях, когда рассуждаем или на практике реализуем те или иные просветительские проекты. По большому счету в XX веке, и уж точно в пореформенной России, мы лишь непрерывно и повторно изобретаем один и тот же просветительский «продукт». Хотим ли мы того или нет, но воображаем и обнаруживаем себя все в той же созданной многими поколениями назад «колее просветительской истории» и подспудно воспроизводим многие интеллектуальные трюизмы блистательного XIX века.

Карамзин научил нас думать и вести себя по-европейски, но одновременно умом и сердцем дистанцироваться от Запада, ибо для россиянина достаточно лишь казаться европейцем. Сперанский рекомендовал нам при выборе главной цели общественно-политического развития отдавать предпочтение институциональной и технологической модернизации, а не гражданскому просвещению. Пушкин и Карамзин своим личным примером продемонстрировали, что просвещение «первого лица» государства может стать реально достижимой и вполне достаточной для судеб страны дидактической целью.

Граф Уваров заложил в нашей культуре самую фундаментальную традицию исторического просвещения — полагаться и продвигать в массы лишь политически выверенное «мнение» о прошлом (доксу); истинное знание прошлого — избыточно и опасно. А этот водораздел с тех пор стал свидетельствовать о том, что просветитель собственноручно должен ставить интересы государства выше общественных и сквозь эту призму трактовать широкой публике смыслы прошлого.

Белинский и Герцен углубили наше просветительское двоемыслие максимальным образом. И если первый продемонстрировал, как можно быть универсалистом и не стать при этом западником, то второй, прямо наоборот, доказал возможность того, как быть западником по ценностям и поведению, но не становиться при этом универсалистом в мышлении. Киреевский со своими сторонниками из стана старших славянофилов продемонстрировал нам пример последовательного и искреннего антизападничества и антиуниверсализма. Чаадаев, один-единственный во всем столетии, смог устоять на последовательных прозападнических и универсалистских позициях, но и он же стал для нас «живым» примером глубоко продуманного и рационально взвешенного до глубокого суицидального отчаяния пессимизма.

Соловьев предложил нам логику исторически обоснованного патриотического пафоса как имманентной составляющей гражданского просвещения. Толстой наложил моральное вето на все сконструированное учеными-историками прошлое и всеми способами пытался защитить коллективную память народа от «посягательств» со стороны рационального знания. Лавров, напротив, будучи, безусловно, европейцем по ценностям и культурным установкам, не смог противостоять суггестивной силе идеологического воздействия со стороны научного социализма и отдал просвещение на откуп революционной пропаганде. И лишь Ключевский, закрывая блистательную эпоху просветительских открытий XIX века, предложил полагаться на способность гражданина самому извлекать нравственные уроки из прошлого. А ведь согласно Канту, только так и можно распознать горизонт гражданского совершеннолетия нации.

Однако на укоренение алгоритма подлинно гражданского субъективизма по Ключевскому России просто не хватило запаса исторического времени. Неокрепшее гражданское сознание поддалось искушению альтернативной «простоты» вульгарного марксизма и практического большевизма. В итоге гражданское общество царской России оказалось совершенно неспособным уберечь страну от ужасов надвигавшегося тоталитаризма. А антипросветительские последствия советского периода нам придется еще долго и упорно преодолевать.