Общая тетрадь

№ 2-3 (65) 2014

Историческая память и особый путь

20 августа 2014 года скончался наш друг и коллега, известный социолог, переводчик Борис Владимирович Дубин. Разносторонний интеллектуал, он с 1988 года был сотрудником ВЦИОМа, с 2003-го — Аналитического центра Юрия Левады, преподавал социологию культуры в Институте европейских культур РГГУ и в Московской высшей школе социальных и экономических наук, был заместителем главного редактора журнала «Вестник общественного мнения», с 2012 года входил в редколлегию журнала «Иностранная литература». Борис Владимирович обладал редкой интеллектуальной щедростью и, выступая на семинарах Школы, вносил свой вклад в осмысление проблем гражданского общества. Ниже мы публикуем с несущественными сокращениями его последнее выступление на семинаре в Голицыно 14 июня 2014 года.

За последние два столетия слова об особости России, русском пути, характере навязли в зубах. Но в отличие от общепринятого подхода я буду искать это особенное не в прошлом, а в настоящем. Прошлое может экранировать, заслонять от человека настоящее. Конечно, определенные элементы российской особости реально существуют, это не только фантазии. Они затрагивают способ организации нашей жизни, коллективное существование, в котором люди понимают себя, говорят и действуют исходя из того, что они особенные.

С весны 2014 года в общественном мнении значительно возросло представление о том, что Россия — особая страна, а российский человек — особый человек. Относительное большинство — около 40% респондентов Центра Левады — считает Россию страной с особым укладом. Порядка половины считают, что страна должна и дальше двигаться в этом направлении. Увеличение доли верящих в особый путь России сопровождается ростом одобрительного отношения к власти и негативного отношения к Западу, включая Европу.

Идея российской особости не просто поддерживается — она всячески продвигается средствами массовой информации. Во многом на ней построена телевизионная риторика, а ТВ смотрят 90–94% россиян. На формирование представления о российской особости работают основные телеканалы, эта идея положена в основу государственной политики в области культуры. Помогают и победы России на спортивных полях. Это символ российской особости: каждая победа еще больше разгоняет маховик особости в российском коллективном сознании.

В чем же заключается российская особость с точки зрения носителей этого мнения? Пропустив данные соцопросов через методологическое сито, мы получаем несколько условий.

1. Представление об особом характере государства. Это социальное государство, которое заботится о своих подданных.

2. Особый характер власти и отношений с властью: она беспредельно далека от народа, но выступает как строгий отец, который опекает, наказывает, поддерживает. Без него порядка в большой семье быть не может.

3. Промежуточное положение между Европой и Азией.

4. Очень важное представление о россиянах как общности особого типа. Это массовидная общность, где все принято решать сообща, где косо смотрят на человека, который пытается делать что-то только для себя. «Мы не рвемся за достижениями и богатством, нам важно, что мы все вместе» — этот аморфно-массовидный характер российского социума входит в представление об особости страны.

5. Еще один важный пункт — тавтологическое, семантически пустое утверждение, что у россиян одни ценности, а на Западе — другие. Немногие смогут рассказать вам, в чем заключаются традиционные российские ценности. Но важна сама апелляция, что эти ценности есть и что они российские.

В чем состоят функции представлений о российской особости? Первое: в том, чтобы разграничить «нас» и «их», Россию и остальной мир. Второе: с помощью этих представлений  население и отдельные люди передают власти всю инициативу, всю возможность действовать, а с себя снимают ответственность за происходящее. От 2/3 до 3/4 россиян говорят, что они ни на что в стране не влияют. А 75–80% — что не принимают и не хотят принимать участие в политике.

Третья функция представлений о российской особости — утвердить то, что есть, и не говорить о том, что могло бы быть. В словосочетаниях «российский путь» и «особый путь» ударение падает не на слово «путь», а на слова «российский» и «особый». Вся эта конструкция не задает направление, характер и смысл движения.

Передавая ответственность власти и снимая ее с себя, общественное мнение вручает власти рычаг, который позволяет ей приспосабливаться к любой ситуации и тянуть за собой покорное население. В СССР — да и сейчас — у власти были две основные заботы: развязать «инициативу масс» (это сложно, когда вся инициатива была передана власти) и дать простор соревновательности. Настоящей, а не той, где победители известны заранее. Это ограничитель для модернизации, которая предполагает свободную соревновательность, современные формы неархаичной солидарности.

Конструкция особого пути России интегрирует три разных плана коллективного существования страны. Это 1) авторитарно-патерналистская власть, 2) рассеянные, снявшие с себя ответственность массы и 3) современные институты — рынок, суд, производство, образование, здравоохранение. Конструкция особого пути позволяет этим трем планам поддерживать друг друга. Но чтобы в ней появились современные институты, необходимо выполнение двух условий: они должны получить санкцию со стороны авторитарной власти и быть восприняты населением.

Люди живут сложно и по-разному, социальные группы можно описывать как разные типы рациональности и морали. В этой ситуации можно разговаривать благодаря культуре — обобщающей системе смыслов, которая существует поверх разницы между социальными группами, пишут в книге «Критика и обоснование справедливости» Люк Болтански и Лорано Тевено (М., НЛО, 2013). И здесь они высказывают поразившую меня мысль: «Для достижения согласия по поводу того, что является справедливым, люди должны обладать знанием об общем благе и представлением о метафизике». Метафизика — это выход за пределы  непосредственной  реальности. Но саму возможность согласия авторы видят только в случае, когда те, кто выносит суждение, соотносятся не только с представлением об общем благе, но и с метафизикой как универсальной системой смыслов.

Это традиция Просвещения, линия от Канта до Ханны Арендт. Суждение становится значимым, если оно основано на потенциальном согласии не только с реальными, но и с воображаемыми (метафизическими) «другими». Есть «другой», на чье место надо себя поставить, чью точку зрения принять во внимание. Это специфическая политическая способность, это правила политического действия. Политика — это не сфера, где власть действует, а люди передали ей все права и полномочия. В политике люди действуют с учетом других ракурсов (точек зрения) и выносят суждение только в процедуре согласования с другими.

Политика ставит общественные рамки индивидуальному, групповому. Это невозможно без культуры, задача которой — опосредовать отношения между частным и всеобщим.

Вернемся к России. Здесь царит патриархальный мир. Не в том смысле, что мы живем как наши деды, а в том, что это мир устойчивых статусов. Если ты отец, то ведешь себя как отец. Если ты начальник — ведешь себя как начальник. Если ты глава страны — ты ведешь себя как глава страны. В мире жестко закрепленных статусов никто ни с кем не обязан советоваться.

Это мир репутаций. Обычный россиянин, конечно, принимает во внимание, что существуют и другие люди. Но они становятся для него предметом интереса лишь в отношении того, сильнее они или слабее; есть ли у них то, чего у него нет, но в чем он нуждается. Это основа для социального сравнения и зависти. В мире статусов, репутаций и престижа другие предстают в коллективном сознании именно так. По опросам Центра Левады, 2/3 респондентов считают, что они зарабатывают меньше, чем заслуживают и чем получают другие, выполняющие ту же работу. Понятно, что статистически это невозможно! Но фигура большинства, которое получает меньше, чем заслуживает, есть и успешно воспроизводится.

В российских условиях «свое» и «чужое» не разграничены и не обозначены культурно. Человек существует как бы в ничейном, ничьем мире, и его хочется захватить. Или приходится мучиться от того, что не сумел, не набрался смелости это сделать. Либо захват — либо раздражение, тоска, мучение от того, что хочется захватить, а невозможно. Это влечет за собой «ресентимент» в смысле Ницше и Шелера: сознание бессилия, невозможности владеть тем, что хочешь и чего заслуживаешь. В этом смысле российский социум не принимает различий, не допускает, что все разные.

Для россиянина проблемой является и свое (кто я, чем владею, почему), и чужое (почему у него нечто есть, а у меня нет). Нет культурных границ, которые маркировали бы свое и чужое и заставляли уважать границу между ними. Ни своего, ни чужого, ни равных, ни разных. Человек переводит любые различия в иерархические — будто бы это не различия людей, талантов, темпераментов, интересов, склонностей, точек зрения на жизнь, а разница позиций (статусов). В этом мире все различия переводятся в термины «выше — ниже». Равенство признается только для бедных, лишенных чего-то: равенство в рабстве. Вся эта риторика формируется в условиях постоянной длительной несвободы и сама формирует фундаментальное недоверие к другим людям. От 2/3 до 3/4 респондентов считают, что другим людям доверять нельзя. Эту позицию дополняет представление о другом как о незаслуженном владельце того, чего у меня нет. Я отчужден от другого и уверен, что он хочет мне плохого и что у него это не получится. Моя роль пассивна, действуют (против нас) только другие. Мы молчим, а они требуют. Но у них это заведомо не получится, и мы правы, даже если молчим. Недоверие — это способ снижения образа другого, а заодно отыгрывание своих страхов неудачи и потери.

Для россиян чрезвычайно важно требование справедливости — к власти, к другим людям. Но это требование подразумевает исключение для меня. Это они должны быть со мной справедливы, а я имею право действовать по-другому. По сути, это конструкция первого лица: у него есть возможности, но нет ответственности, он может вести себя как заблагорассудится. Это исключение себя из ситуации, фигура слепого пятна: я тот, кого я не вижу, но у кого поэтому есть право на исключение.

Практика общественного мнения в России, риторика власти и отдельных групп, которые на нее претендуют, состоит не в выделении собственной, особой точки зрения, а в ее соединении с любой другой. Нет ничего чужого. Точка зрения других лишь ресурс для моего самооправдания. Власть легко использует риторику вчерашних правозащитников и интеллигентов. Берется точка зрения и соединяется с любой другой. Таков язык власти, общественного мнения, СМИ. Поэтому в нем нет общего, обобщенного, универсального языка, ценностей и ориентиров. Все зависит от практической ситуации, сегодняшних геополитических интересов. Вместо риторики оправдания и обоснования своей позиции и признания относительной правоты другого — «предъява», «наезд», «разборка», «склока», «выясняловка». Все это взаимодействие без взаимности.

В российской публичной сфере принципиально не ставится вопрос «Могу ли я стать другим?». Есть две инстанции, апелляция к которым позволяет уйти от вопроса, — враг и прошлое. Можно вынести вопрос в прошлое или перевести его на фигуру врага — и то и другое разгружает  тебя  от  ответственности и необходимости реальных действий, изменений. С фигурой врага связано ощущение опасности, оно чрезвычайно существенно для  российского общественного мнения и сопровождает отношение россиян к социальной и политической реальности. Отсюда же роль особого, чрезвычайного, экстраординарного:«особые отделы» имеют решающее значение в российской жизни.

При всем ментальном отчуждении населения от власти мы имеем дело с общим социально-политическим порядком. Люди во власти такие же, как мы, они так же сформированы, думают так же, как люди, отказывающиеся от свободы. Бегство от свободы не исключительно российская традиция. Это фаза в существовании современных обществ, связанная с их вхождением в современное состояние с его вызовами. Россия категорически не хочет поставить обе ноги в модерновое состояние. Тут сходятся интересы власти, культуры, многих элитных групп. Мы все еще входим в модерность. И испытываем шоки, бежим от свободы. Этот этап переживали Германия, Япония, Испания, Италия и др. Бегство от свободы — это реакция на определенные обстоятельства, но в России она закрепилась и повторяется. История в России переживается только как повторение, а не как разнообразие вариантов, о которых стоит подумать. «Мы не сделали и не будем делать того, что пытаются делать другие, поэтому Крым будет наш». Нелады в восприятии себя и других ведут и к специфической модели времени: его нет. Как будто завтра, послезавтра, через 200 лет будет то же самое — время выключено. И «другие» отключены. Идея времени возникает у людей, когда они видят других, разнообразие. Как сказал один из советских чиновников писателю Василию Гроссману: ваш роман не будет напечатан и через 300 лет. Он пытался выключить время. Вторая модель восприятия времени — через повторение, ссылку на прецедент, вечные русские ценности. Время закольцовывается или принадлежит только мне, и его можно по желанию включить или выключить.

Возможность выйти из этой конструкции связана с признанием того, что на свете существует кто-то кроме меня. С отказом от нарциссической точки зрения. Рано или поздно Нарциссу приходится признать, что на свете существует еще кто-то и не все из этих «других» обязательно враги или наши «бывшие» — национал-предатели и т.д. Когда-то это придется признать. Это зависит не только от россиян, но и от «других». Надо сделать так, чтобы россияне поняли: на свете существуют еще другие люди, нации, группы кроме них самих. Пока же нарциссизм оказывается основным направлением государственной, гражданской и военной политики. Шанс вырваться из нарциссизма есть. Но с российской стороны его пока использует явное меньшинство.

Фигура значимого «другого», «других» возникла в конце 1980 — начале 1990-х годов, когда Россия пробовала возможные свободы. Вообще подвигнуть человека на внутренние изменения, как показывает история, довольно сложно. Можно ли измениться, стать другим? Стоит задуматься: каким? Учитывая, что вызов стать другим многое меняет в привычном существовании людей, начиная с повседневных привычек и заканчивая политическими институтами.