Общая тетрадь

№ 67 (1) 2015

Отношение к истории в Германии и Франции

Историческая политика: словарь и концепты

Поражение Германии во Второй мировой войне потре­бовало принципиального изменения ее политической ориентации. Пришедшие к власти правительства в западной и восточной частях Германии должны были определиться в своем отношении к недавнему прошло­му, учитывая, что память о национал-социализме и Сопротивлении в двух немецких государствах была отнюдь не общей. В ФРГ неотъемлемым элементом политической культуры стало признание вины за холокост, в то время как в ГДР, объявившей себя антифа­шистским государством, национал-социализм рассмат­ривался как явление внешней по отношению к ней исто­рии, а сама Восточная Германия провозглашалась сокрушительницей национал-социалистической дикта­туры. После воссоединения в 1990 году обоих немецких государств стала актуальной еще и «проработка диктатуры ГДР», как это обозначено в официальном дискурсе ФРГ. Что касается Франции, то там историческая поли­тика де Голля и его последователей десятилетиями определялась памятью о движении Сопротивления. Лишь со временем изменившиеся историко-политиче­ские обстоятельства позволили критически переосмыс­лить вопрос о коллаборационизме режима Виши и депортации евреев из Франции, а позже сделать достоя­нием «долга памяти» (devoir de тетоirе) войну в Алжире и пытки, практиковавшиеся в ходе ее француз­скими военными.

В последние два десятилетия в публичном обществен­но-политическом дискурсе, журналистике и историче­ских исследованиях в западных странах доминируют концепты исторической политики, политики прошлого, политики идентичности и политики памяти. Это позво­ляет связать воедино такие понятия, как памятные места и мемориалы, культура памяти, культура истории и историческое сознание, но прежде всего определить соотношение истории и памяти (а также индивидуальной, коллективной, национальной, социальной и культурной функций памяти). Все эти поня­тия имеют отношение к идентичности либо к поискам идентичности. Концепты «политика прошлого» и «историческая политика» первоначаль­но появились в Западной Германии в связи с несколько расплывчатым понятием «преодоление прошлого» (Vergangenheits bewaltigung). В то время как «преодоление прошлого» лишь очень отдаленно связано с памятью о тоталитарном режиме и учиненном им холокосте, термины «поли­тика прошлого» и «историческая политика» ориентированы на более праг­матичную и одновременно реалистическую оценку прошлого.

Сегодня немецкое «преодоление прошлого» употребляется в других язы­ках, прежде всего в английском и французском, без перевода, но только по отношению к Федеративной Республике Германия и Третьему рейху. Напротив, возникший позднее концепт «проработка прошлого» (Aufarbeitung der Vergangenheit), восходящий к статье Теодора Адорно 1959 года*, не ограничивается только Федеративной Республикой Германия, а распространяется и на другие государства. «Проработка про­шлого» означает критическую работу над памятью о прошлом.

В немецком языке понятие «политика прошлого» относится к немецкому прошлому и его преодолению. Понятно, что эта политика имеет дело с институциональным и персональным наследием прежней системы и была нацелена на принятие в относительно короткие сроки некоторых законодательных и судебных решений. Историческая же политика направлена на формирование общественно значимых исторических образов и образов идентичности, которые реализуются в ритуалах и дискурсе, претерпевая изменения со сменой поколений и по мере эволюции социальной среды. В демократических обществах историческая политика не ограничена собственно политической сферой, в нее наряду с политиками и публици­стами вовлечены также акторы из разных профессиональных групп с раз­ личными интересами и стратегиями, которые они привносят в процесс осмысления истории. Но в политическом оформлении исторических представлений решающая роль принадлежит историкам, действующим в сфе­рах своей профессиональной компетенции: ученым и преподавателям, архивистам, кураторам экспозиций, музейным работникам, сотрудникам мемориалов. При этом сама природа плюралистических обществ предпо­лагает формирование в них различных и порой даже противоречащих друг другу толкований прошлого.

Поэтому историческая политика — намного более широкое явление, чем история на службе политики, и нечто большее, чем просто формирование и закрепление нормативного или догматического мировоззрения, посколь­ку включает в себя передачу самого разного рода воспоминаний и опыта, а также поиск забытых фактов и следов отвергнутых альтернатив. Историческая политика — это еще и тематика научных исследований с целью поиска ответов на вопросы о том, как исторические интерпретации превращаются в политическое противоборство, кто и с какой целью делает это и к чему это приводит.

В настоящей статье я использую понятие «историческая политика» в широком смысле, как оно обычно употребляется в современной историче­ской и политической науке, а также в политической социологии, и в значи­тельно меньшей степени прибегаю к понятиям «политика прошлого» и «политика памяти», имея в виду публичное обращение к истории и памяти*. К этому же разряду, несомненно, принадлежит использование исто­рии в государственных и политических целях, однако историческая поли­тика отнюдь не сводится только к официозной трактовке истории.

Германия

По отношению к национал-социалистическому прошлому ФРГ и ГДР придерживались совершенно разных стратегий, которые определялись соответствующими оккупационными властями.

ФРГ (до воссоединения с Восточной Германией)

Переход от диктатуры к демократии в ФРГ был крайне трудным и дли­тельным процессом. 1945 год не стал нулевой точкой отсчета, знаменую­щей начало совершенно новой немецкой истории. Не было какой-то гото­вой нормы, которой можно было держаться. Во всяком случае, после окон­чания войны не произошло решительного разрыва с прошлым Третьего рейха. Подавляющее большинство немцев стремилось к материальному и психологическому возрождению, вытесняя из сознания реалии Третьего рейха, только-только ставшие прошлым. Озабоченное тем, чтобы достичь хоть какой-то степени «нормализации», немецкое население с апатией либо негативными эмоциями реагировало на Нюрнбергские процессы*, которые, по замыслу держав-победительниц, должны были сыграть воспи­тательную роль. Осознания преступного характера национал-социализма не произошло. Господствовало мнение, что все происходящее — это про­сто суд победителей над побежденными. Преступления Третьего рейха в общественном сознании уравнивались с ущербом, нанесенным немецким городам бомбардировками союзников, а признание массовых национал-социалистических организаций преступными воспринималось как огуль­ное коллективное обвинение всего народа. Исключениями стали лишь немногие общественно значимые фигуры и политики, которые, как фило­соф Карл Ясперс, протестантский теолог Карл Барт и первый президент ФРГ Теодор Хейс, заговорили о коллективной вине и коллективном стыде, о «коллективной ответственности» немецкого народа за холокост, имея в виду необходимость признания своей вины и обязанность ее искупить. Именно из этого осознания ответственности в обществе родился концепт «проработки прошлого».

Проработка прошлого в 1949-м и далее, в 1950-е годы, позволила историку Норберту Фраю говорить о «политике прошлого»*. Эта политика, которая формировалась по мере все более активной интеграции ФРГ в сообщество западных государств, в том числе и по мере расширения рамок историче­ской политики, означала в первую очередь:

— уголовно-правовую и судебную квалификацию совершенных нациста­ми преступлений с применением насилия;

— политико-правовое отношение к национал-социалистическому про­шлому, то есть компенсацию ущерба различным категориям жертв нацио­нал-социализма и персональное юридическое преследование конкретных преступников из числа национал-социалистов;

— критический разбор национал-социалистического прошлого и его проработка в исторических трудах, литературе, искусстве и философии. Все эти три измерения политики были в известной степени идентичны политическим и общественным детерминантам «преодоления прошлого». В первые два десятилетия существования ФРГ в стране шли широкие политические дебаты о преступлениях, совершенных национал-со­циалистами, о компенсации ущерба различным категориям жертв, о реститу­ции, репарациях, антисемитизме и процессах над национал-социалистами. Навязанная западными союзниками денацификация в Западной Германии была малоуспешной. Уже в 1949 году был принят закон об амнистии, который открыл многочисленным бывшим национал-социа­листическим чиновникам и кадровым военным путь в государственные структуры и в заново формируемую армию. И вряд ли экономическое возрождение и перевооружение ФРГ могли бы состояться без опыта и знаний представителей прежнего национал-социалистического режима. В эпоху Аденауэра политика переоценки прошлого обосновывала отказ от дальнейшего уголовного преследования нацистов необходимостью умиротворения общества и политической стабилизации. В середине 1950-х уже почти никто не опасался преследований со стороны госу­дарства или судебных органов за свое национал-социалистическое про­шлое. Однако черта была подведена не только под прошлым 3,6 млн денацифицированных и десятков тысяч амнистированных немцев. По большей части вышли на свободу и те, кто в 1945 — 1949 годах были осуж­дены в рамках Нюрнбергских процессов или военными судами союзни­ков за военные либо нацистские преступления.

Несмотря на вытеснение из сознания в первые два послевоенных десяти­летия «проклятого» прошлого, дух его преодоления был жив в литературе, театре, кинематографе и других видах искусства, оказывая воздействие на формирующееся историческое сознание. Достаточно упомянуть провока­тивный спектакль Рольфа Хоххута «Наместник» (1963) и два самых извест­ных и успешных в западногерманской литературе романа, посвященных проработке национал-социалистического прошлого: «Жестяной барабан» (1959) Гюнтера Грасса и «Урок немецкого» (1968) Зигфрида Ленца.

В рамках преодоления прошлого, основной задачей которого примени­тельно к современной истории стало критическое изучение нацистского феномена и преступлений национал-социализма, в Мюнхене в 1952-м был создан Институт современной истории. В 1960-е годы при исторических факультетах стали создаваться кафедры современной истории. Тем не менее процесс включения в школьные программы взрывоопасных вопро­сов опричинах холокоста и заражения всего общества национал-социали­стической идеологией оказался длительным и трудным.

Только в конце 1950-х — начале 1960-х годов в ведущих средствах массо­вой информации постепенно началось систематическое обсуждение про­блемы прошлого, что в конечном счете привело к образованию той специ­фической политической культуры ФРГ, важнейшим элементом которой является моральное неприятие нацистского пути. Процессы над Эйхманом в Иерусалиме (1961 — 1962), над палачами Освенцима во Франкфурте (1963 — 1964) и другие крупные процессы против бывших национал-социалистов, а также споры о сроках давности в бундестаге привели к заметному росту интереса в обществе к глубокому осмыслению национал-социалистической проблематики. Требование критической про­работки нацизма явно усилилось вступлением в активную жизнь нового поколения немцев. В 1960-х представление о «непреодоленном прошлом» еще вызывало многочисленные протесты людей, поддерживавших нацио­нал-социализм или активно участвовавших в его деятельности. Но смена ориентиров произошла, и во многом этому способствовало именно «поко­ление 1968 года».

Переоценка политико-культурных ценностей в 1970 — 1980 годах, в кон­тексте которой формировалась доминирующая сегодня в ФРГ культура памяти о жертвах нацизма, предполагала открытое критическое обсужде­ние и признание вины. Важным этапом на этом пути стала «новая восточ­ная политика» Вилли Брандта, которая ориентировала политику прошло­го, основанную на признании ответственности немцев за нацизм, в направлении исторической политики, имевшей целью разрядку на евро­пейском континенте.

7 декабря 1970 года первый социал-демократический канцлер ФРГ подпи­сал в Варшаве договор, который определил границу между Германией и Польшей по Одеру-Нейсе как окончательную. При этом Брандт объ­яснил, что федеральное правительство просто приняло этот факт как «результат истории» (die Ergebnisse der Geschichte). В тот же день от имени немецкого народа канцлер преклонил колени перед мемориалом жертв национал-социализма в бывшем Варшавском гетто. Этот акт, символизиро­вавший радикальный разрыв с прежним курсом западногерманской внеш­ней политики и просьбу от имени немецкого народа о прощении за совер­шенные преступления, поляризовал немецкое общество. Однако со време­нем изображение коленопреклоненного Брандта стало в сознании не толь­ко многих немцев, но также поляков и представителей других наций символом политики сближения и примирения, основанной на моральных принципах. В рамках Недели братства в 1971 году Брандт сказал, что память об Освенциме будет оставаться травмой и для будущих поколений.

Длительное замалчивание преступлений Третьего рейха было нарушено в 1970-е годы, когда стали проводиться выставки и создаваться новые исто­рические музеи, которые способствовали пересмотру оценок нацистской диктатуры и политическому просвещению в целом. В 1973 году федераль­ный президент Густав Хайнеман инициировал конкурс «Немецкая исто­рия» для учащихся. Интерес к истории своего государства должен был содействовать формированию у детей и молодежи сознания ответственно­сти, без которого нельзя было преодолеть прошлое.

Историко-политическое обучение, историческая и политическая дидак­тика постепенно становились элементами образования, что создавало условия для проработки прошлого. Историческая дидактика как наука об изучении истории стала самостоятельной научной дисциплиной, занимающейся такой важнейшей категорией, как «историческое созна­ние». В 1970 — 1980 годы эта категория превратилась в ключевую в рам­ках исторической дидактики. На формирование исторического и поли­тического сознания влияла также музейная и мемориальная политика. Начиная с 1980-х годов школы открыли свои двери для свидетелей со­бытий нацистских времен, которые рассказывали о борьбе за выживание и о преследованиях в национал-социалистическом государстве. В рам­ках политики прошлого устная история, то есть воспоминания совре­менников событий, стала признанным методом изучения новейшей истории.

Хотя в отечественных документальных и художественных фильмах вре­мена национал-социализма освещались довольно обстоятельно, лишь зарубежный, американский, телефильм «Холокост» смог потрясти созна­ние массового зрителя и пробудил у него готовность к критическому ана­лизу национал-социалистического прошлого. Этот четырехсерийный телефильм в январе 1979 года каждый вечер собирал у экранов от 1 О до 20 млн зрителей — больше, чем любая другая передача немецкого теле­видения, посвященная современной истории. После сериала слово «холо­кост» стало в Германии употребляться для обозначения нацистского спо­соба «окончательного решения еврейского вопроса», то есть полного уни­чтожения евреев. Общество немецкого языка объявило холокост «словом 1979 года».

Тем не менее вытеснение из сознания и отрицание преступного характера национал-социализма, по мнению философа и публициста Ральфа Джордано, в 1980-е приняло в немецком обществе форму «повторной вины» («zweite Schuld») и «самообмана» (LеЬеnslugе). Психоаналитики Александр и Маргарете Мичерлих еще в 1967 году в своей вызвавшей горячую дискуссию книге «Die Unfahigkeit zu trauern» («Неспособность к скорби»), опираясь на примеры враждебного отношения отдельных людей и широких масс к признанию вины за соучастие в политических преступ­лениях, указали на недостаточную активность властей в преодолении нацистских преступлений в эпоху Аденауэра.

В 1970-е годы усилилась тенденция к отрицанию и преуменьшению мас­штабов уничтожения нацистами евреев и к непризнанию вообще суще­ствования газовых камер. Подобные умонастроения были характерны преимущественно для крайне правых кругов, что получило определение исто­рического ревизионизма, или негационизма (Negationismus). В 1985 году в ответ на попытки ревизионистов фальсифицировать историю в ФРГ был принят закон «О лжи об Освенциме» (с дополнениями от 1992, 2002 и 2005 годов), согласно которому отрицание холокоста преследуется по закону. Раньше холокост в эпоху нацистской Германии в уголовно-право­вом отношении ставился в один ряд с насильственными действиями в дру­гих диктатурах, что серьезно затрудняло его осуждение. Авторитетные представители общественности, которые ставили под сомнение введение уголовно-правового понятия «отрицание холокоста» как средства «пре­одоления прошлого» и настаивали вместо этого на политическом просве­щении, не смогли — в отличие от других стран — добиться своего из-за специфики немецкого прошлого.

Заметной вехой в исторической политике ФРГ стала памятная речь феде­рального президента Рихарда фон Вайцзеккера, с которой он выступил в бундестаге 8 мая 1985 года в честь 40-й годовщины окончания войны и ликвидации национал-социалистической тирании. Впервые человек, зани­мающий высший государственный пост в ФРГ, назвал 8 мая «днем осво­бождения» (а не днем капитуляции или краха). «Он освободил нас всех от системы национал-социалистической тирании, презирающей человека. Никто ... не забудет о том, какие страдания свалились на многих людей 8 мая и продолжились после него. Но мы не можем считать причиной бег­ства, гонений и несвободы окончание войны. Напротив, причина кроется в ее начале и в начале той тирании, которая привела к войне. Мы не можем отделить 8 мая 1945-го от 30 января 1933 года». В этой речи фон Вайцзеккер впервые назвал все категории массовых жертв национал­ социализма: евреев, западноевропейских и восточноевропейских цыган (синти и рома), коммунистов, гомосексуалистов.

Следующим важным этапом на пути поиска немецкой национальной идентичности стал так называемый спор историков, который разгорелся в 1986 — 1987 годах в связи с обсуждением немецкого прошлого и сомне­ниями в отношении совершенных немцами преступлений. Его инициато­рами выступили философ Юрген Хабермас и историк Эрнст Нольте. Хабермаса поддержали историки Ханс Моммзен, Эберхард Йеккель и публицист Рудольф Аугштайн (издатель и шеф-редактор журнала «Шпигель»), а на стороне Нольте выступили историки Андреас Хиллгрубер, Иоахим Фест, Юрген Хильдебранд и советник федерального канцлера ФРГ Гельмута Коля Михаэль Штюрмер. В этом споре, в кото­ром, по словам Хабермаса, речь шла об «апологетических тенденциях в описании современной немецкой истории», то есть об отношении к совершенным немцами преступлениям, впервые было использовано понятие «историческая политика».

Если говорить в общих чертах, то Нольте представлял войну Германии против СССР в 1941 — 1945 годах прежде всего как превентивную защит­ную меру национал-социалистов против угрозы развязывания Советским Союзом войны с Германией, а создание национал-социалистических концентрационных лагерей и лагерей смерти — просто как реакцию на сталинский ГУЛАГ. При этом военные преступления немцев и геноцид во времена национал-социализма он объяснял не внутригерманскими, а внешними по отношению к Германии причинами*. Главный аргумент Хабермаса в полемике с Нольте состоял в том, что нацистские преступле­ния, представляемые как «реакция на большевистскую угрозу уничтоже­ния», и Освенцим, сводимый к форме технической инновации, теряют свою историческую «уникальность». Возражая против историзации Эрнстом Нольте преступлений нацизма, Хабермас настаивал на том, что искать национальную идентичность Германии следует в «конституцион­ном патриотизме» — единственно возможной форме патриотизма, «не отчуждающей нас от Запада»*.

С тех пор понятие конституционного патриотизма стало основным в исторической политике в ФРГ, а признание геноцида европейских евреев как исторически беспрецедентного феномена легло в основу политического самосознания ФРГ. «Спор историков» также ставит вопрос о том, можно ли сравнивать национал-социалистическую диктатуру с другими диктату­рами и что именно позволило национал-социализму найти опору в широ­ких массах.

ГДР

История разделенной Германии стала также историей разделенного про­шлого и разделенной памяти о национал-социализме и сопротивлении национал-социалистическому режиму. Каждое из двух немецких госу­дарств воспринимало себя как политическую альтернативу национал­- социалистической диктатуре: ФРГ — как парламентскую демократию западного образца, а ГДР — как «антифашистское» государство. Еще до образования ФРГ и ГДР (1949) денацификация в западной и в восточной частях Германии проходила по-разному — согласно идеологическим установкам соответствующих оккупационных властей. В ГДР была про­ведена радикальная замена национал-социалистической чиновничьей элиты; в ФРГ ничего сравнимого по масштабам не произошло. В «анти­фашистской» ГДР период национал-социализма рассматривался как чужая история, и подразумевалось, что Германская Демократическая Республика и есть победительница диктатуры национал-социализма. Исходя из основополагающего мифа об антифашизме, ГДР также пре­тендовала на наследие антигитлеровского Сопротивления. При этом внимание в Восточной Германии продолжительное время было сосредоточе­но на героизированном коммунистическом Сопротивлении, которое на Западе сначала игнорировали в пользу столь же идеализированного военного и гражданского Сопротивления. Евреи как отдельная категория жертв в ГДР никак не упоминались, и никаких дискуссий о холокосте не было. ФРГ как государство — преемник Третьего рейха взяла на себя всю ответственность за совершенную несправедливость и возмещала ущерб Израилю (не в последнюю очередь, чтобы интегрироваться в сообщество западных государств). Восточная Германия в этом процесс е возмещения ущерба не участвовала. Согласно официальной позиции, ГДР как антифашистское государство не имела с Третьим рейхом ничего общего и поэтому не могла привлекаться к ответственности за преступления национал-социализма. Только весной 1990 года первая свободно избранная Народная палата и последнее правитель­ство ГДР признали ответ­ственность всей Германии за холокост. Поскольку у Восточной Германии не было необходимых финансовых средств, чтобы выплачивать компенсации Израилю, она открыла свои границы всем евреям, которые хотели эмигрировать из Советского Союза.

С 1950 года антифашистское самосознание ГДР подкреплялось праздно­ваниями 8 мая как «Дня освобождения немецкого народа от гитлеровско­го фашизма». До 1966 года день 8 мая, как и в СССР — 9 мая, был офици­альным праздником. В 1985 году, в сороковую годовщину окончания войны, день 8 мая после перерыва снова отмечался как праздничный. Только в 1980-е годы миф об антифашистском Сопротивлении стал разрушаться.

Происходившие в ФРГ часто весьма напряженные обсуждения понятий «политика прошлого», «историческая политика» и «культура памяти» прошли мимо ГДР, не оставив там никакого следа. Напротив, понятие «историческое сознание» было включено в лексикон «второго немецкого государства». Историческое сознание (с помощью системы преподава­ния и пропаганды истории) стало синонимом социалистического созна­ния и должно было содействовать победе в «классовом противостоянии между социализмом и империализмом». Несмотря на то, что история в ГДР была прерогативой политики и ее главной задачей было обоснова­ние легитимности государства, Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) порой приходилось серьезно менять исторические трактовки, прибегая к интеллектуальной эквилибристике. В ГДР велись исследования и по современной истории, однако в отличие от ФРГ лишь по послевоенной.

Новая ФРГ или Объединенная Германия

Знаменательные события 1989 года и воссоединение в 1990-м немецких государств не изменили подхода новой ФРГ к национал-социалистическо­му прошлому. Напротив, общественный интерес к теме Третьего рейха и холокосту даже возрос. Но теперь, после объединения двух частей Германии, прошлое ГДР тоже стало объектом политики прошлого и исто­рической политики. Запаздывание старой ФРГ в проработке в 1950-е годы «первой немецкой диктатуры не должно было повториться в случае с дик­татурой ГДР. Гэдээровское прошлое как бы накладывалось на прошлое национал-социализма и позволяло сблизить одно с другим.

Для проработки прошлого ГДР использовались почти те же критерии, что и после краха нацистского режима в 1945-м: уголовно-правовое преследо­вание преступников, их гражданская дисквалификация, а также компенса­ции жертвам режима. Однако прежде всего речь шла о юридической и уго­ловно-правовой проработке прошлого ГДР как неправового государства. Снова вошло в оборот выражение «правосудие победителей», но на этот раз победителями были братья по крови, представители того же народа. Для пожилых людей это была уже вторая «нулевая точка»: для них второй раз пробил час «Ч», и в 1990 году, как и в 1945-м, они были дезориентированы. Потому что и теперь потерпевшее крах общество ГДР не могло сразу освободиться от тяжкого наследия диктатуры СЕПГ.

Проработка истории ГДР на основе массы архивных материалов, доступ к которым был открыт сразу после ликвидации восточногерманского госу­дарства, происходила с беспрецедентной скоростью. Длина полок только с документами Министерства государственной безопасности составила 170 погонных километров. Их изучение и оценка проводились с учетом опыта, накопленного после 1945 года. Так, сразу же была создана парламентская комиссия, призванная заниматься «проработкой истории и последствий диктатуры СЕПГ в Германии» (чего не было в свое время сделано при све­дении счетов с национал-социализмом), которая уже собрала девять томов экспертных материалов и опросов свидетелей.

Ни одна область современной европейской истории после 1945 года не исследовалась столь интенсивно, как исчезнувшее в 1990 году восточно-­германское государство и общество*. К тому же изучать ГДР помогали многочисленные специальные институты. Кроме уже упомянутой парла­ментской комиссии, созданной в 1992-м, заслуживают упоминания Центр исследования современной истории в Потсдаме, Институт Ханны Арендт в Дрездене, Отдел образования и исследований при федеральном уполно­моченном по изучению документов службы государственной безопасно­сти бывшей ГДР (по имени его первого руководителя именовавшийся «ведомством Гаука» — ныне «ведомство Биртлера»). Открытие новых исторических музеев, реконструкция мемориалов в память о жертвах национал-социализма и создание мемориалов жертвам политических пре­следований в ГДР позволили в самое короткое время сформировать новую культуру памяти и воспоминаний о советской оккупационной зоне в Германии и о ГДР.

Так как в 1990-х в центре проработки прошлого находилась преимуще­ственно восточногерманская служба государственной безопасности*, все новые и новые открытия укрепляли впечатление о ГДР как о «госу­дарстве Штази». Это больно задевало чувство собственного достоинства бывших граждан Восточной Германии, которые видели в ГДР отнюдь не только неправовое государство и диктатуру. ФРГ в рамках исторической политики пока не удалось интегрировать мировосприятие бывших граж­дан ГДР в новое обще федеральное национальное самосознание. А 8 мая 2009 года уроженка Восточной Германии канцлер Ангела Меркель назва­ла ГДР «неправовым государством» и «государством доносчиков».

Берлин, как новая столица воссоединенной Германии, теперь осмысливает культуру памяти, которой могла бы руководствоваться немецкая историче­ская политика. Создание Немецкого исторического музея призвано «опла­тить» двойной послевоенный счет Германии. В центре города в 2005 году был возведен центральный немецкий мемориал в память евреев, убитых в Европе. Это главный музей холокоста в Германии, место памяти о 6 млн жертв-евреев. Однако публичные дебаты в связи с Берлинским мемориалом холокоста проходили отнюдь не умиротворенно: как-никак народ впервые ставил в центре своей столицы памятник собственному позору. Еврейский музей в центре Берлина — самый большой музей такого рода в Европе — был открыт еще раньше (2001). В память о других категориях жертв, в частности о цыганах синти и рома, которые протестовали против деления жертв геноцида на первый и второй сорт, должен быть создан отдельный мемориал.

Сооружение памятника холокоста является своего рода апогеем историче­ской политики и политики памяти в Германии. С другой стороны, в воссо­единенной Германии становится заметным взгляд на Вторую мировую войну, представляющий немцев ее жертвами. В этой связи характерны исто­рико-политические демарши объединений «изгнанных», которые намере­ваются создать в Берлине «Центр против изгнаний». Другие группы высту­пают против декретов Бенеша*. Переселение восточноевропейских этнических немцев трактуется как «преступление против человечности», при этом полностью игнорируется исторический контекст, то есть вопрос опричинах переселения. В соседних Польше и Чехии план создания Центра изгнанных имел сильный политический резонанс: здесь возникли опасения, что музей такого рода завуалирует вопрос о том, кто несет ответственность за Вторую мировую войну и тем самым за изгнания как ее следствия.

Картина немецкой памяти порой дает трещины в самых неожиданных местах. Так, до сих пор политически безупречный писатель Мартин Вальзер в своей благодарственной речи 11 октября 1998 года в связи с награждением его Премией мира Немецкой книготорговли раскритиковал «долг памяти». Освенцим, по его словам, превратился в универсальную «моральную дубину», а «наш позор используется в целях, не имеющих никакого отношения к прошлому». Вальзер выступил против «ритуализа­ции» общественной памяти и за перенос конфликта с национал-социализ­мом на уровень индивидуальной совести.

Другого рода провокативность в отношении немецкой исторической политики продемонстрировал американский политолог Даниэль Голдхаген. В своей опубликованной в 1996 году в США диссертации «Исполнители воли Гитлера», которая появилась в немецком переводе в 1998 году, он утверждает, что немцы — самое позднее с XIX столетия­ стали руководствоваться когнитивной моделью «антисемитизма, исклю­чающего евреев из числа представителей рода человеческого», в резуль­тате чего они представали людьми, достойными ненависти. Вопрос «Так все-таки все ли немцы виновны?» спровоцировал новый спор среди историков, который, как никакая другая дискуссия до этого, одновременно пробудил в обществе интерес к исторической науке.

Можно привести и много других примеров, под­тверждающих, что Герма­ния не освободилась от своего прошлого и что политика прошлого и историческая политика по-прежнему тесно связаны между собой. Это подтверждается настоящим бумом в музеях, на выставках и на мемориальных мероприятиях, посвященных жертвам национал-социализма, и вообще широким присутствием исторической тематики в аудиовизуальных СМИ. В связи с этим часто говорят о «рыночной стоимости воспоминаний» и «театрализации памяти», идут споры по поводу закона о компенсациях лицам, угнанным на принудительные работы в Третий рейх, неоднозначно восприняты выставка (1995), посвященная преступлениям вермахта во Второй мировой войне, демарши по запрету Национал-демократической партии Германии (НДП), возникают споры о перемещенных ценностях и новых процессах над военными преступни­ками.

По-видимому, национал-социализм и в будущем останется важным факто­ром немецкой исторической политики, потому что прошлое — это не толь­ко память, которую можно преодолеть. Новые поколения ставят новые вопросы, воспринимая прошлое менее болезненно, но также и с меньшей однозначностью. Можно ли представить себе диктатора, подобного Гитлеру, человечным, как в фильме «Крушение» режиссера Оливера Хиршбигеля, или делать его посмешищем, как в фильме «Мой фюрер» режиссера Дани Леви? То, что было табу для старшего поколения, с изме­нением исторической политики предстает совсем в ином свете.

Окончание в следующем номере