Общая тетрадь

№ 67 (1) 2015

Журналистика как власть и ответственность

Больше года назад, покидая место редакто­ра международного отдела газеты «Файненшл Таймс», свой прощальный вечер в Берлине перед уходом на пенсию я провел в Музее естественной истории, находясь под огромным скелетом диноза­вра, которого выбрал намеренно как символ старомод­ной журналистики.

Я считаю, что ценности той журна­листики, о которой я буду говорить, независимы от уровня развития технологий и должны оставаться неизменными. Прежде всего я имею в виду стремление журналиста к объективности, насколько это возможно. Журналистика — это своего рода попытка сложить пазл. Иногда есть всего лишь один-два фрагмента какой-либо реальности и понять полную картину невозможно. Однако по мере того, как складываются фрагменты головоломки, вдруг понимаешь, что синие фрагменты, оказывается, были не небом, а морем, и, чтобы получить цельную картину события или явле­ния, нужно хорошо поработать. Нужно быть откры­тым, подвергать сомнению собственные суждения и предрассудки.

Когда я выступаю перед молодыми журналистами, всегда говорю им, что обычно самые лучшие сюжеты — те, кото­рые не совпали и даже оказались поначалу прямо проти­воположными вашим ожиданиям. Легкие сюжеты предсказуемы и очевидны, сложные трудозатратны, но в конце концов могут привести к поразительным открытиям.

Американская журналистика четко разделяет журна­листику факта и журналистику мнения. Журналисту нельзя «блогифицироватъ» информацию, это непра­вильно. Я вырос профессионально в мире, где главной задачей журналиста является поиск фактов, а их интерпретация вторична. Если вы сначала занимаете пози­цию, а потом ищете факты, подгоняя их под свою кон­цепцию, это будет пропаганда, а не журналистика. Соскользнуть в область предвзятого мнения, пропаган­ды очень просто. Сначала факты, потом мнение, а не наоборот.

Быть журналистом — привилегия и высо­кая ответственность. Сила, которая есть у журналиста сегодня, уникальна. Совершенно очевидно, что идущие в Великобритании, Франции, Германии политические дебаты происходят не в парламенте, а в СМИ. Журналисты сегодня зачастую сильнее, чем политики. Работа журналиста — выбирать то, что важно, и анализировать. Журналистика, которая вас удивляет, заставляет думать, волнует, про­буждает, — это хорошая журналистика. СМИ должны нести обществу новые идеи. А если журналистика поддерживает узкий взгляд на события, факты, это уже не жур­налистика, а пропаганда. К слову сказать, 80% того, что делают СМИ в современном мире, — это ангажированная пропаганда. Поэтому сегодня многие воспринимают СМИ как часть правящего класса.

Не могу представить обстоятельств, при которых искажение действительности было бы оправданно. Безусловно, есть ситуации, когда блокировка определен­ной информации оправданна, например, если речь идет о полицейском расследовании, спецоперации и раскрытие данных может помешать задержанию преступни­ка. С другой стороны, журналист должен обладать интуицией и понимать, что часто государство скрывает информацию с совершенно неблагородными и недобросовестными целями. Поэтому журна­лист обязан задавать вопросы «почему» и «как я могу это проверить?». Очевидно, в 95% случаев журналисту нет необходи­мости скрывать или искажать информа­цию, тем более что информация все равно найдет путь к аудитории, так или иначе. Кроме того, нам, журналистам, необходи­мо стремиться к большей профессионализации. Люди, нарушающие профессио­нальный кодекс, должны оставаться вне профессии. В «Файненшл Таймс» есть железное правило — никогда не исполь­зовать в собственных интересах инсай­дерскую информацию, предназначенную для внутреннего пользования в издании. Если вы это правило нарушаете, следует немедленное увольнение.

В Великобритании есть газеты, которые забиты «ширпотребом», но при этом они очень успешны коммерчески. Газета «Дейли мейл» очень успешна, потому что прекрасно чувствует то, что хочет публи­ка. Например, публикует материалы про­тив иммигрантов и вообще все, что дает ей рейтинг, подхватывает и тиражирует сплетни и слухи. Зато продается изуми­тельно. Такая журналистика тоже опасна, и нам нужно стараться сбалансировать ее. Мы обязаны стремиться к беспристрастности. Надеюсь, мы на это еще способны. Я отношусь к последнему поколению иностранных корреспондентов, которые получали назначение в разные страны. Восемь лет я провел в Африке, потом работал в Брюсселе, в Москве во время перестройки. Потом работал в Бонне, в Лондоне, а последние четыре года в Берлине. Мой коллега Том Фридман из «Нью-Йорк Таймс» говорил мне: «Знаешь, чтобы быть достойным журна­листом, нужно быть туристом со своей позицией». А начинал заниматься жур­налистикой я в британской провинции, в Нью-Касле. Там я научился настоящей журналистике, которая не про процессы, а про людей. Потом я пришел в «Файненшл Таймс» и с удивлением узнал, что у этой газеты больше ино­странных корреспондентов, чем у како­го-либо другого издания. Спустя несколько лет я встречался с китайским послом в одной из стран Африки, кото­рый заметил: «Да, мы всегда читаем "Файненшл Таймс", потому что капита­листы не лгут». Он имел в виду, что деловая газета не может позволить себе давать недостоверную информацию, потому что люди на этом либо зарабо­тают деньги, либо потеряют их. Это очень дисциплинирует журналистов. Когда я впервые отправился в зарубежную командировку редактор напутство­вал меня следующими словами: «"Файненшл Таймс" всегда права. Да поможет тебе Господь, если ты оши­бешься. И подстригись наконец». Я ра­ботал в Африке в 1976 — 1984 годах. Тогда в Южной Африке была агония белого правления — конец апартеида, и я наблюдал, как страна готовилась к переменам. Южноафриканские власти очень хотели, чтобы их услышали. Для этого они открыли новую газету и напол­нили ее сплошной пропагандой. Все знали, что это пропаганда и что газета принадлежит властям. Эта и похожие истории убедили меня, что часто власть грешит некомпетентностью, а не каким­ то умыслом. В ЮАР тогда закончилосьтем, что пришлось арестовать министра информации, потому что он украл день­ги, которые были отпущены на финанси­рование газеты

Кому вообще интересно знать, что про­исходит в той же ЮАР, в России, на Украине, да где угодно? Задача журнали­ста как раз в том, чтобы людям захоте­лось узнать, что происходит в других странах. Я искренне и страстно убежден, что мы должны понять друг друга. Иначе мы будем совершать глупые поступки, которые ввязывают нас в конфликт и еще дальше, в войну. Министр иностранных дел Германии, как-то выступая с речью, заметил, что мир скатывается к междуна­родному кризису. В 2014 году мы отмети­ли два важных юбилея — столетие с начала Первой мировой войны и 25-ле­тие с момента падения Берлинской стены. Один связан с катастрофой, дру­гой — с удивительным освобождением. В 1914 году достигла финала первая большая фаза глобализации, ознамено­ванной удивительным расцветом культу­ры, торговли, промышленности, науки, и этот мир совершенно внезапно рух­нул после начала Первой мировой вой­ны. В 1989 году, в год падения Берлин­ской стены, я был в Москве. Поэтому я вообще мало что увидел: советское телевидение не особенно давало в эфир кар­тинки событий в связи со стеной, уничто­жением границы между двумя частями Германии. В новостях сказали что-то вроде: «Небольшие трудности в Берлине, беспокоиться не о чем». Конечно, момент был совершенно удивительный, он сим­волизировал освобождение — окончание холодной войны, падение железного занавеса, разрушение этой ужасной сте­ны, разделявшей семьи в Берлине. Усвоили ли мы уроки прошлого? Трудно с этим согласиться. Скорость, с которой мы продолжаем распространять пред­рассудки, внушает отчаяние. Михаил Горбачев, который приезжал в Берлин на 25-летие падения стены, предупредил, что существует опасность вступить в новую холодную войну. Я все же в это не верю, потому что то время, к счастью, вернуть невозможно: тогда у нас не было такой свободы передвижения, как сейчас, не было таких возможностей для комму­никации, какие есть у человечества сего­ дня. Но, как бы то ни было, пропаганда снова вернулась. Поэтому на журнали­стах и всех, кто имеет отношение к медиа, лежит обязанность создать атмо­сферу, в которой пропаганда неспособна нас оглушить. Мы не можем допустить, чтобы невежество и предрассудки нас разделяли.

1914 и 1989 годы разделяют 75 лет — 75 утраченных лет: две мировые войны, великий кризис, русская революция, подъем нацизма в Германии, потом эра идеологической стагнации, так называемая холодная война. И это действительно была война — ментальный и психологи­ческий застой, когда все засели в свои идеологические окопы и не хотели слы­шать друг друга. Настолько это было бесплодно, настолько скучно!

Когда в 1970 году я начинал работать жур­налистом, самым крупным событием того времени был кризис, связанный с ростом цен на нефть. Финансовый кризис разра­зился в Америке, Западной Европе. Все внезапно поняли, что нам не хватало есте­ственных ресурсов и что жить как раньше больше не получится. Другое важное открытие 70-х — открытие Китая. После смерти Мао Цзэдуна к власти пришел Дэн Сяопин, и Китай вдруг стал видным игро­ком на международной арене. И третье событие, которое мы в то время не замети­ли, а оно нас настигло, — изобретение Интернета. Потом случилось падение Советского Союза — еще одно грандиоз­ное событие, ознаменовавшее конец холодной войны, расширение Европей­ского союза, сильно изменившее нашу жизнь, 11 сентября 2001 года и подъем исламского фундаментализма, так называемая война Джорджа Буша-младшего с терроризмом. Наконец, лопнул финансо­вый пузырь, в котором мы жили, и нас накрыл настоящий финансовый кризис. Все эти драматические перемены послед­них 40 лет, из-за которых наша жизнь стала труднопредсказуемой, заставляют людей чувствовать себя в меньшей без­опасности, чем в прежнем предсказуемом мире. Нет ничего удивительного в том, что пропало чувство защищенности, что люди прячутся в свои национальные скор­лупки, раковины.

В мире сейчас происходят принципиаль­ные сдвиги. Прежде всего это, конечно, упадок Запада и подъем Востока. Через тридцать лет главными центрами силы в мире будут Китай и Америка. Реальная опасность в том, что между этими держа­вами окажутся два стагнирующих, демографически депрессивных региона с великой культурой — Европа и Россия. Нас ждет именно такой сценарий, если мы не будем осторожны, и нужно реаль­но смотреть на эти перспективы. У нас есть общая судьба, у нас есть общий европейский дом.

После распада СССР в стране появилась гласность, открылись информационные шлюзы, все глупости, ошибки советской системы стали очевидны. Конечно, пере­стройка была катастрофой. И сейчас мы спорим, кто привел Советский Союз к краху. Ельцин? Рон Рейган? Гельмут Коль? Советский Союз сам разрушился, не устояв на собственных противоре­чиях. Он не мог больше существовать, не имея возможностей для нормального развития, в виде жестко контролируе­мой, фундаментально нечестной систе­мы, которая сама себя разрушила. Рабочий делал вид, что работает, а госу­дарство делало вид, что ему платит. Не было ценностей ни в деньгах, ни в жизни, ни в воспитании. Я видел, как в 1988 году страна действительно рассыпалась. Я это помню. Но один из моих друзей заметил: «Помни, что империи разрушаются медленно». Теперь я пони­маю, что, скорее всего, он был прав, и Российская империя сейчас пытается разобраться с тем, как она теряет силу. Империи рушатся медленно, эта мысль очень близка моему сердцу. Британия тоже была большой империей, но после Второй мировой войны она рухнула, исчезла как дым. При этом британцы тоже никак не могут привыкнуть к мысли, что империи больше нет.

У меня был удивительный опыт работы в Германии. Мне, британцу, было так же сложно, как было бы сложно русскому, приехавшему в Германию, потому что мы выиграли войну, а они выиграли мир. Сейчас Германия богатая, комфортная для жизни страна. Фактически это самая влиятельная страна в Европе. Ангела Меркель — европейский лидер, с кото­рым хотят говорить Китай и Америка, именно с ней. Сегодня Германия — одна из наиболее цивилизованных стран в мире. Почему? Потому что они поняли свою историю и примирились с ней. Меня поразило в Германии, как страстно там защищают данные частного характе­ра. В Германии говорят: «Мы помним, что делало гестапо, что делала гэдээров­ская Штази. Мы не хотим, чтобы частная информация попала в руки спецслужб». Это очень интересный феномен: с одной стороны, немцы яростно защищают пер­сональные данные, с другой — совер­шенно открыто демонстрируют физиче­скую жизнь. Они любят снимать с себя одежду, ходят обнаженными, при этом их окна распахнуты и нет занавесок. Им на это наплевать. Я размышлял об этом феномене: наши мысли должны быть частными, а тело может частным не быть. Знаете, это очень правильно — мысль должна быть частной. Когда я жил в Москве периода СССР, практически все, что я говорил, так или иначе становилось достоянием КГБ. Я должен был помнить об этом постоянно: моя жизнь записывается на пленку. После того как я уехал из Москвы, прошло два года, преж­де чем я позволил себе думать, что меня, может быть, больше никто не слушает. Все учились быть осторожными: не гово­рить, не писать чего-то такого, что может подвергнуть кого-то опасности.

Сегодня люди тоже начинают понимать, как ин­формационные техноло­гии могут повлиять на их репутацию. Разумеется, в определенной мере это пугает. Именно поэтому я с большим пониманием отношусь к деба­там, которые идут в Германии, по поводу ограничения возможности шпионить друг за другом через Сеть.

После распада Советского Союза нача­лись колоссальные изменения. Балтий­ские страны захотели в Европу. Для них вхождение в Европу было гарантией демократической стабильности и верховенства права. И в том числе им хотелось попасть в приятное место для богатых, в богатый клуб. С одной стороны, появле­ние новых государств с низким доходом разбалансировало старую Европу. Резко возросла иммиграция, люди двинулись с Востока на Запад. Конечно, это не всем на Западе нравится. Насколько я пони­маю, Европейский союз хочет иметь скучных и спокойных, как валенки, сосе­дей, у которых нет коррупции. А Украина рушится. В Берлине, в Лондоне все это видится так, что Москва хочет дестаби­лизировать Украину.

Вряд ли можно говорить о едином, есте­ственном, каком-то цементированном европейском пространстве. Но, например, Германию и Россию в течение многих веков связывают удивительные и близкие отношения. У Ангелы Меркель на рабо­чем столе стоит портрет Екатерины Великой. Надо помнить, что Германия — ближайший партнер России, влиятельный и сильный. Да, кризис на Украине нару­шил фундаментальные отношения в Европе. Ангела Меркель до чертиков разозлена тем, что происходит. Я могу объяснить, что ее разозлило: то, что границы государств меняются произвольно. После окончания холодной войны мы должны сохранять имеющиеся границы, потому что после распада СССР мы дого­ворились о границах. Меркель прямо об этом не говорит, но, думаю, ее беспокоит то, что пересмотр границ может поста­вить вопрос о бывших германских терри­ториях в Польше, например. Если запу­стить этот процесс, откроется банка с пау­ками. Я понимаю, почему Ангела Меркель расстроена и недовольна Владимиром Путиным. Отношения сейчас очень сложные, но она говорит по-русски, он хорошо говорит по-немецки — они должны понять друг друга.

Завершая тему империи и пропаганды, приведу поговорку моей жены (я англичанин, а она ирландка): англичане никогда не помнят, а ирландцы никогда не забывают. Думаю, это важная мысль. Русские никогда не помнят, а грузины, например, никогда не забывают. Или лат­вийцы никогда не забывают. Есть много маленьких стран, которые не забывают и не хотят забывать. Тем не менее Европа является для всех нас единым континен­том. У нас общие ценности. И мы, журналисты, тоже имеем общие для профес­сии фундаментальные ценности.