Общая тетрадь

№ 67 (1) 2015

Зачем нужны журналистика, литература, образование, если они ничего не могут изменить?

Всю жизнь я профессионально связан с культурой, образованием, медиа, мультимедиа. И все чаще задаю себе вопрос, который Тарас Бульба задает сыну Андрию: «Ну что, сынку? Помогли тебе твои ляхи?» Все, чем я в этой сфере занимался, окончилось крахом. Возьмем газету «Известия», где я работал заместителем главного редак­тора, колумнистом. Где теперь эта газета? Формально она продолжает существовать, но когда мне звонят жур­налисты «Известий» с просьбой дать комментарий, я отказываю: то, что газета представляет собой сегодня, ниже моего представления о допустимом. Потому что раздел «Мнения», например, здесь в основном состоит из публичных доносов. Последняя черта, которую, на мой взгляд, переступать нельзя, — доносительство. Вообще мы признаем за своим оппонентом право быть им до определенной моральной черты. Как только люди преступают закон, материальный или моральный, пере­ходят черту, начав призывать власть к репрессиям в отношении оппонентов, — всё, они выбывают из пере­говорной зоны. До той поры надобно терпеть того, кто мыслит принципиально иначе, чем ты. А если черта пройдена, человек для меня в личном качестве заканчи­вается, хотя не уверен, что навсегда. Моральные вопро­сы стоят очень остро. Тем не менее бесконечные перего­воры, проговаривания, кажущиеся бесполезными, нужны. 2014-й год проявил отсутствие в стране инсти­тутов, идей, чего-то, что способно удержать ее от пере­хода к репрессиям, если власть решит, что репрессии необходимы. Огромное количество людей к репрессиям внутренне готово. Меня это тревожит гораздо больше, чем конкретные политические решения руководства страны. Случись что — репрессии поддержат. И колле­ги-журналисты тоже поддержат, потому что есть такой запрос.

Как журналист сегодня я не вижу для себя возможности заниматься политической журналистикой. В моей жизни уже был момент выбора, связанный с этой профессией. В 2006 году меня вызвал главный редактор издания, где я писал колонку как политиче­ский обозреватель, и сказал, что у меня есть выбор: не писать про регио­нальные выборы и движение «Наши» или моей колонки не будет. Я отве­тил ему совершенно искренне, что с удовольствием не писал бы про выбо­ры и «Наших», но это невозможно, потому что выборы прошли в воскресенье, а моя колонка выходит в понедельник. Не писать о прошедшем важном политическом событии журналисту невозможно. Все, точка. Для журналиста это даже не вопрос желания или нежелания, это вопрос профессионального выбора. Тогда я достиг пика своей карьеры, потому что два года получал зарплату за то, что ничего не пишу. Больше такого в моей жизни не будет.

Ужас ситуации с политической журналистикой в том, что журналистов превратили в оформителей, которые «оформляют» позицию по любому поводу. Но читателю уже давно не интересно то, что я скажу, потому что ничего нового он не узнает. И мой оппонент нового тоже не скажет. Среди медийных фигур с той и другой стороны давно не было кадровой ротации. Поэтому заранее понятно, кто в какую игру будет играть. С другой сторо­ны, часть аудитории нуждается не в информации, которую хотело бы вос­принимать критически, а в опознавании: мы включили телевизор, видим выступление того, другого, это нам близко, и мы хотим от него подтвер­ждения своей точки зрения, прочувствованной и родной, а не новой и чужой информации. Вот поэтому сегодня сложно заниматься политиче­ской журналистикой, но можно заниматься расследовательской — напри­мер, как это сделал Лев Шлосберг в псковской газете, когда первым рас­сказал о российских военных, погибших на территории Донецка и Луганска. Штучная работа. Или можно уходить в индивидуальные про­екты. Технологически эпоха позволяет уйти из СМИ и продолжать заниматься журналистикой автономно: существует автономный проект «Кашин», проект «Гражданин поэт» оторвался от экрана и зажил само­стоятельной жизнью, проект Ксении Собчак «Госдеп» перемещался с экрана на экран, но может жить и в автономном режиме. Каждый может выбрать, в каком поле работать.

Недопустимо, на мой взгляд, журналисту и вообще интеллигенту зани­маться политикой, быть политиком и сохранить свой прежний статус. Уход в политику — это ворота с потерянным ключом: или интеллигент, или политик. Да, в истории страны бывают переломные моменты, когда вер­бовка политиков осуществляется из тех, кто есть, — на определенный период, с правом возвращения в профессию. У нас такая история была в 90-х, когда депутатами Верховного Совета были Александр Любимов, Александр Политковский и другие журналисты и интеллигенты. Но в любое иное время журналист может уйти в политику один раз, обратной дороги нет, потому что у него меняется сознание. Из тех же соображений во всем мире государства ограничивают права владельцев СМИ, настаи­вая, чтобы медиа были профильным бизнесом, а не дополнительным — потому что на вас можно надавить, заставить принимать определенные решения в медийном бизнесе, чтобы не пострадал основной. А вот что журналисту обязательно нужно делать — информационно провоцировать власть, не обидными словами, а именно информационно. Задача журнали­ста — все время тревожить тех, кто работает в публичной сфере. Политический деятель — профессия открытая, предполагающая инфор­мационные провокации, но в рамках закона, конечно.

Другой проект, который я уже семь лет веду и который был задуман Дмитрием Борисовичем Зиминым, посвящен научно-популярной литературе — премия «Просветитель». С одной стороны, научная литература наконец дошла до читателя. С другой стороны, нельзя утверждать, что тиражи кратно растут, что свет разума разливается по стране и она не ска­тывается на пещерный уровень в рациональных представлениях об окру­жающем мире. Другая премия, которую я веду, «Политпросвет», адресова­на журналистам. Один из создателей этой премии, Борис Зимин (Зимин­ младший), задался вопросом, можно ли представить подобную премию в Германии 1938 года, на что я возразил, что у нас пока еще не 38-й год, но уже и не 31-й. Один за другим критически настроенные СМИ уходят из медийного поля или меняют владельца. Да, абсолютно независимых СМИ нет нигде в мире, есть относительно независимые. Но в одних странах общество получает доступ ко всем потокам открытой информации и в сумме имеет представление о полной картине, в других не получает. Монополия как консервативных, так и либеральных СМИ вредна и неэффективна. И поэтому российская журналистика сегодня неэффектив­на. Распорядителем свободы слова является не журналист и не собствен­ник СМИ, а общество. Когда у общества есть возможность получать раз­нородную информацию, тогда и журналистика эффективна.

Другой мой проект связан с изданием школьных учебников по литерату­ре: в данный момент заканчиваем линейку учебников для школьников с пятого по девятый класс. Проект ведем вдвоем с коллегой: она человек консервативный, а я либеральный. И, по-моему, именно это важно для школы, чтобы мы мешали друг другу заходить за край, потому что школа не может быть консервативной или либеральной, это место для всех. Но вдруг Государственная дума решила, что учебников не может быть много. В Госдуму внесен законопроект, вводящий единые (или как они его хитро называют «базовые») учебники для четырех предметов — математики, истории, литературы и русского языка. Могу с этим согласиться — и то с оговорками, когда речь идет об учебнике математики, с русским языком тоже более или менее понятно: правила могут быть едиными, хоть и они со временем изменяются. Но по поводу литературы не могу понять и согласиться. Единый учебник по литературе подразумевает, что мы знаем, как правильно и окончательно истолковать литературное произве­дение, которое готовы предложить всем школьникам страны. Однако самой литературе не интересны окончательные толкования. Разве мы читаем книги для того, чтобы «правильную» мысль из них вынести? Тем более когда речь о русской литературе. Русская классика в этом смысле против правил даже в таком моралистическом жанре, как басня. Жанр басни, известно, подразумевает обнаружение человеческих слабостей и пороков с последующим коротким выводом-моралью. И что? Возьмем самую известную русскую басню И. Крылова «Ворона и лисица», которая моралью не завершается, а начинается. Причем уже в начале басни автор заявляет, что дальнейшее морализаторство бесполезно:

Уж сколько раз твердили миру,

Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок,

И в сердце льстец всегда отыщет уголок.

Что мы пытаемся переделать, если «льстец всегда себе отыщет уголок»? В общем, Крылов совсем не пытается переделать мир, его басня не про «переделать». Басня про что-то другое, может быть, про историю лисицы и вороны, то есть картинка в ней важнее, чем мораль.

Спустя долгие годы высокомерного отношения к культуре (существовала даже знаменитая формула: культура как свинья — визгу много, шерсти мало) государство наконец определило важное место культуры в госу­дарственной политике и, к сожалению, «пошло в культуру». Государству стало понятно, что картину мира любого человека формирует культура, которая в конечном счете определяет все: трудовые мотивации, политиче­скую позицию (долгую, не сиюминутную социологическую — «ты за кого, если выборы будут завтра?»). Культура определяет картину мира, а картина мира потом работает в автономном режиме и тоже многое опреде­ляет. Государство понимает, что через культуру получает отмычку для сознания. При этом государство, на мой взгляд, уже зашло за край в своем внимательном отношении к культуре. Для него культура — или, скажу иначе, символы — более значима, чем даже политика и экономика, то есть символика стала важнее прагматики.

Текущую политическую ситуацию в России великий русский скептик, которого мы считаем оптимистом, Александр Сергеевич Пушкин образ­но описал в «Сказке о рыбаке и рыбке», она многое нам объясняет. Старик со старухой живут на берегу студеного моря тридцать лет и три года. У них нет ничего, кроме разбитого корыта. Другой жизни они не знают, поэтому не страдают от того, что корыто разбито, а сеть рваная. Старик со старухой равны себе. Когда золотая рыбка попадается в сети старика, что в первую очередь делает старуха? Она начинает с того, что меняет имущественный статус. В ее руках оказалось могущество золо­той рыбки — институт власти, и первое, на что старуха направляет власть, — получение нового корыта. Наложим этот эпизод на российские события последних пятнадцати лет. Следующим шагом старуха меняет социальный статус: из крестьян переходит в столбовые дворяне. Именно столбовые, что очень важно. Простым дворянином в России можно было стать, а столбовым нельзя стать по определению. Но старик со старухой, используя властное могущество, задним числом инкорпорируют себя в историю. Далее перед старухой встает вопрос о всей полноте государст­венной власти, и она становится царицей. У Пушкина был еще один эпи­зод, который поэт в черновиках набросал, но не включил в окончатель­ный вариант сказки. В нем старуха становится папою римским: на ней латинская шапка, перед ней сидят латинские монахи и поют латинский гимн. Пушкин все очень точно описал политологически: сначала власть осваивает имущественный статус, потом исторический и социальный, далее ставит вопрос об абсолютном объеме властных полномочий и, наконец, желает сакральности, потому что у кого сакральность, тот есть власть, возвышающаяся над царской.

Россия сейчас находится на этапе папы римского, если отталкиваться от сказочного сюжета Пушкина. Начался этот этап, на мой взгляд, на рубеже 2011и 2012 годов, когда в Москву привезли частицу пояса Пресвятой Богородицы, и люди сутками стояли в очереди к ней. Такую жертву они были готовы принести ради доступа к истинной сакральности, мысля при­мерно так: «Не хотим посредников, ни церковных, ни государственных. Хотим, чтобы были мы и Бог. Дайте нам доступ к святости здесь и сейчас». Мне даже кажется, власть в тот момент напряглась, потому что восприня­ла происходящее как покушение патриарха и церковных институций на альтернативную повестку дня, гораздо более серьезную, чем Болотная площадь. В этом контексте становится понятна стран­ная история с Pussy Riot, случившаяся позже в Храме Христа Спасителя, которой придали статус события государственной важности. Причем в пер­вый раз Pussy Riot что-то подобное сделали в Ело­ховской церкви, откуда их просто выставили и правильно сделали. Во-первых, потому что в церкви плясать вообще нехорошо. Во-вторых, ничего катастрофического не случилось. Но как только девушки пересекли порог Храма Христа Спасителя, государственно-церковного символа, их акция приобрела совершенно иное звучание и значение и была расценена не как хулиган­ство и безобразие, как часто оценивают эту акцию, а как покушение на основы государственной власти. Вопрос о сакральности тут встал со всей остротой. После случая с Pussy Riot уровень сакральности в стране только нарастал. Выступая с посланием к Федеральному собранию в декабре 2014 года, президент объяснил случившееся с Крымом в сакральной плоскости: Крым — наша Храмовая гора, центр нашего мира, поэтому он важен для страны. Не потому даже, что это военная база, и не потому, что это старый нерешенный, неурегулированный вопрос, — ни слова о Будапештском меморандуме о гарантиях безопасности Украины 1994 года. Никакой прагматики, только символ.

Печально, что, в отличие от власти, гражданское общество в России все еще не ценит важности культуры и культурных символов. До него ценность куль­туры пока не дошла. На Общероссийском гражданском форуме, который проводит Фонд Кудрина, второй год подряд на сессию по теме «Гражданское общество и культура» приходят 10 — 15 человек. А на сессию «Гражданское общество и власть» приходят 200 человек. Вот где центр тяжести для граж­данского общества — там, где оно само и где власть. Но такое представление ошибочно, центр тяжести там, где формируется картина мира.

Как оппонировать власти, если ни литературные, ни исторические, ни журналистские средства в этом не помогают? До поры мне казалось: хорошо, журналистские методы не работают, значит, надо действовать так, как им привычнее — посредством участия в интригах. Но теперь у меня иллюзий не осталось. И я дохаживаю в те советы и комитеты, куда вошел, будучи уверенным, что какие-то механизмы работают. Смысл всей нашей сегодняшней работы — штучный. Не так давно я вместе с министром образования и науки Российской Федерации Дмитрием Викторовичем Ливановым, Натальей Дмитриевной Солженицыной, поэ­том Александром Семеновичем Кушнером и Сергеем Волковым, учите­лем русского языка и литературы московской школы N2 57, членом Общественного совета при Минобразования, летал в Челябинск, где про­куратура пытается уничтожить одно из лучших региональных образовательных учреждений — физико-математический лицей N2 31. Завели на директора уголовное дело: один из самых известных педагогов Че­лябинска Александр Попов был задержан 11 апреля 2013 года при полу­чении 25 тысяч рублей — по версии следствия — за устройство в гимна­зию N2 93 дочери своего знакомого Юрия Полищука. Уголовное дело директора 93-й гимназии Галины Щербаковой было закрыто, а Попову предъявили обвинение. Центральный районный суд Челябинска пол­ностью оправдал Александра Попова, суд нашел многочисленные нару­шения, допущенные при проведении оперативно-следственных меро­приятий, и вообще не усмотрел в действиях господина Попова состава преступления. Замечательно устроена страна, где министр образования, вдова великого писателя и два общественных деятеля должны лететь в далекий город, чтобы воспрепятствовать уничтожению школы. Наверное, один челябинский лицей можно спасти, но ведь по всем проблемам не наездишься.

Тем не менее у меня есть простой ответ на вопрос, стоит ли вообще пытаться что-то делать. Понятно, что ждать результата в ближайшей перспективе бесполезно, но если не ждать от своих усилий сиюминут­ных изменений историко-политической ситуации и понимать, что они направлены на формирование чего-то иного в долгосрочной перспекти­ве, на «проговаривание будущего», то в них, несомненно, есть смысл. Историческое время резко ускорилось во всем мире. В последний раз мы в России переживали такое ускорение накануне перестройки. В то, что будет перестройка, я не верю, хотя уже пройдены стадии постреволю­ционного процесса — умеренная реставрация, потом реакция. Тем более нужно быть готовыми к будущему: постоянно проговаривать альтернати­ву, в том числе формировать культурную политику во множественном числе — для разных регионов и разных социальных групп. Нельзя повторить ошибку шестидесятников, которые в 1968 году, за редким исключением, перестали заниматься проговариванием будущего в пуб­личной сфере и перенесли разговоры на кухню. Когда же история дала им второй шанс, оказалось, что экономистам есть что предъявить, а гуманитарному сообществу в изменившихся политических условиях предъявить стране нечего. Проект по вербализации будущего я называю «в шесть часов вечера после войны». Любая война заканчивается, и все равно мы будем заново выстраивать отношения — собственные, концептуальные и иные прочие — и такая задача вполне решаема. Мы продол­жаем работать не потому, что нам некуда деться, а потому что история продолжается — и мы не должны оказаться у разбитого корыта.