Оглавление:
К читателю
Семинар
Тема номера
Гражданское общество
Историческая политика
СМИ и общество
-
Журналистика как власть и ответственность
-
Зачем нужны журналистика, литература, образование, если они ничего не могут изменить?
Точка зрения
Горизонты понимания
Наш анонс
Nota bene
№ 67 (1) 2015
Наш анонс

Розанваллон, Пьер. Демократическая легитимность. Беспристрастность, рефлексивность, близость. Перевод с франц. яз. (Рiеrrе Rosanvallon. La legitimitе democratique. Imраrtialitе, reflexivitе, ргохimitе. Editions du Seuil. — Paris, 2008) — М.: Московская школа гражданского просвещения, 2015. — 304 с.
Один из самых авторитетных европейских теоретиков демократии исследует в этой книге причины и последствия кризиса института представительства и начавшейся в 1980-е годы «революции демократической легитимности». Автор показывает, что существенное усложнение общественных процессов в глобализующемся мире, индивидуализация сознания вступают в противоречие c «тиранией электорального большинства», которое уже не отождествляется с социальным целым и общественным благом. Решение проблемы легитимности власти в этих условиях автор видит в проработке и nрименении трех ее форм, основанных на беспристрастности, рефлексивности и близости. Дополняя и корректируя электоральный процесс, эти качества «новой эпохи лигитимности» существенно возвышают роль институтов независимого контроля власти. В этой новаторской работе П. Розанваллон вводит в научный оборот ряд категорий, формирующих когнитивную основу трансформации демократического процесса.
ВВЕДЕНИЕ*
Смещение центра в демократических государствах
Новая эпоха легитимности
Ослабление старой системы двойной легитимности и различные изменения, которые его спровоцировали и сопровождали с 1980-х годов, повлекли за собой не только возникновение определенного вакуума. Хотя при этом сильно ощущалось чувство какой-то утраты и даже разрушения, однако началась и своеобразная подспудная перестройка. Во-первых, появились новые гражданские ожидания. Стремление к установлению порядка, который служил бы общественной пользе, выражалось новым языком и опиралось на новые критерии. Например, заметно выросло значение ценностей справедливости, плюрализма, сострадания или сопричастности, что соответствовало новому пониманию демократической общности, а заодно и движущих сил и форм легитимности. И одновременно росло количество и роль таких институтов, как независимые органы и конституционные суды. И, наконец, начал вырисовываться новый тип управления, в котором все большую роль приобрели репутация и коммуникация с обществом. Все вместе это составляет довольно разнообразную картину, поэтому постараемся разобраться в сути и процессе становления этих явлений. А для этого необходимо их описать, но не останавливаться на этом. Самое важное — попытаться выявить принципы, годные для объяснения этого нового мира, и распознать новые демократические формы, к которым он может эволюционировать. А также, придерживаясь описания различных дискурсов и опытов, с учетом их незавершенности, неоднозначности и даже опасности, важно создать идеальные образцы, которые позволят управлять этим нарождающимся миром. Ничто еще не решено. В этом пока беспорядочном процессе просматриваются как контуры новых возможностей, так и признаки опасных отклонений.
Главная особенность поворота, случившегося в 1980-е годы, состоит в постепенном переформулировании смыслов, в которых рассматривается демократическое требование социальной универсальности. Чтобы правильно понимать масштаб этой перемены, следует исходить из ранее доминировавших представлений об этой универсальности. Всеобщее избирательное право основано на ее численном превосходстве: это совокупность граждан-избирателей, выражение воли которой и означает общую волю. Государственная служба, в свою очередь, связана с идеей объективной универсальности: с тем, что общественные интересы или общественная польза некоторым образом отождествляются с самими структурами республиканского государства. В обоих случаях полагается, что универсальность может осуществляться надлежаще и с пользой. Принимая во внимание ощутимое ослабление влияния этих двух подходов, можно выделить возникновение трех других, более косвенных способов достижения социальной универсальности:
— Путем игнорирования особенностей, соблюдения разумной и организованной дистанции с различными сторонами, вовлеченными в решение того или иное дела. Такой подход определяет власть как пустое место. Свойство универсальности того или иного института в этом случае создается в силу того, что никто не может им завладеть. Речь идет об отрицательной универсальности. Она определяется как поддерживающей ее структурной переменной (факт независимости), так и поведенческой переменной (сохранение дистанции и равновесия). Именно такая универсальность определяет положение институтов как органов надзора или регулирования и является их первейшим отличием от избранной власти.
— Второй вид достижения универсальности реализуется через процесс обеспечения разнообразия выражений общественного суверенитета. Задачей здесь является усложнение субъектов и форм демократии на пути к достижению ее целей. Речь идет, в частности, об исправлении несовершенства, возникшего в результате ассоциирования избирательного большинства с волей всего социального тела. Это универсальность умножения «воль». Участником этого процесса, например, является конституционный суд, когда он выражает волю того, кого можно назвать «народом-источником», и тщательно пропускает через сито конституционного права решения партии большинства.
— Наконец, достижение универсальности может осуществляться через учет разнообразия жизненных положений и признание всех социальных особенностей. Она достигается в результате глубокого погружения в мир индивидуальности, заботы о конкретных индивидах. Такой тип универсальности связан с характером действий властей, которые не забывают ни о ком и озабочены проблемами всех. Он связан с искусством управления, которое является противоположностью номократии («законовластия», «всевластия закона». — Прим. ред.). Он также противоположен подходу к организации социальной сферы на основании исключительно принципа юридического равенства, которое держит все различия на равном удалении, а универсальность обеспечивается путем учета всех существующих жизненных положений, благодаря широкому охвату их изучения. Поэтому здесь можно говорить о практике «снижения уровня обобщения»*. Это и есть универсальность учета индивидуальности.
Эти различные способы достижения универсальности объединены тем, что все они основаны на подходе к общественному целому, когда оно определяется не путем арифметического сложения (что подразумевает идеал единогласия) и не с монистической точки зрения (когда общественный идеал понимается как стабильное свойство коллективного целого или структуры). Они связаны с выдвижением на первый план гораздо более «активного» подхода к процессам обобщения. В чем-то они соответствуют трем возможным стратегиям изучения Вселенной во всей ее полноте: разглядывать ее в телескоп, рассматривать препараты под микроскопом, исследовать ее, проходя различными маршрутами. Универсальность в этом смысле является регулирующим пределом, она не несет содержательной нагрузки в отличие от сути понятий общей воли и общественной пользы.
Как следствие, начинают вырисовываться три новых образа легитимности, каждый из которых связан с одним из описанных подходов к социальной универсальности: легитимность беспристрастности (связанная с формированием отрицательной универсальности); легитимность рефлексивности (связанная с универсальностью снижения численности); легитимность близости (связанная с ростом внимания к индивидуальности). Эта настоящая революция легитимности стала частью глобального процесса смещения центра в демократических режимах. Например, воля избирателей продолжает терять свою центральную роль, что уже наблюдается в сфере гражданской активности. В книге «Контрдемократия» я описал, как возникли и обрели жизненную силу образы народа-контролера, народа-вето и народа-судьи, в отличие от народа-избирателя, который стал менее активным. Жизнь демократических режимов все больше распространяется за пределы выборной и представительной сфер. Отныне существует множество других способов признания демократической легитимности, соперничающих с ее утверждением на выборах или дополняющих выборы.
В отличие от легитимности представительства и солидарности, которые были неразрывно связаны со считавшимися внутренне присущими некоторым властям (когда выборы или конкурс давали определенный статус тем, кто оказывался победителем в этих испытаниях), новые ее формы возникали на основе учета качеств. В этом случае легитимность нельзя считать приобретенной раз и навсегда. Она всегда остается хрупкой, постоянно под вергается испытаниям, зависит от общественного восприятия действий и поведения институтов. Этот момент крайне важен: он свидетельствует о том, что ее новые образы выходят за рамки привычной типологии, различающей легитимность как продукт общественного признания и легитимность как соответствие норме. Типы легитимности на основе беспристрастности, рефлексивности и близости сочетают в себе эти два измерения, они имеют гибридный, смешанный характер и возникают из характеристик институтов, из их способности воплощать собой ценности и принципы. Можно предположить, что их полное развертывание может открыть для демократических режимов новую эпоху. Формирующийся сейчас режим легитимности ведет к преодолению традиционных отношений противопоставления хранителей «республиканского большинства», озабоченных прежде всего процедурой, и лидеров «сильной демократии», для которых в первую очередь важна степень общественной мобилизации.
Возникающие формы легитимности способствуют также и расширению классической типологии, основанной на противопоставлении легитимности по основаниям — «на входе» (input legitimacy) легитимности по результатам — «на выходе» (output legitimacy)*. Такое различие по-своему, несомненно, полезно: оно напоминает нам, что то, как оцениваются действия правителей, принимается во внимание гражданами (а это значит, что невыборные инстанции тоже могут быть признаны легитимными, если они способствуют производству того, что считается общественно полезным)*. Однако наш предмет шире, поскольку включает собственную легитимность институтов и тем самым диктует не ограничиваться лишь процедурным подходом, подобно тому, что развивал Хабермас. Он тоже пытался не выходить за рамки сущностных подходов к демократии, предлагая рассматривать общую волю с позиций преобладающих суждений*. Однако и он придерживается монистического представления о народном суверенитете. Он лишь переносит центр этого суверенитета от общественного тела, имеющего свою внутреннюю суть, в расплывчатое коммуникационное пространство. С нашей же точки зрения, переопределение легитимности происходит через деконструкцию и переосмысление идеи социальной универсальности, что приводит к росту разнообразия ее форм. Предполагается, что существует множество способов действовать или говорить «от имени общества» и быть представительным.
Как бы то ни было, три названные новые формы легитимности складываются в одну систему, дополняя друг друга в целях более четкого определения демократического идеала.
Такие перемены имеют важное значение еще и потому, что вопрос легитимности приобрел повышенное значение в современном мире. В момент свертывания идеологий и утопий, которые могли наполнять своим содержанием политический строй, ему теперь приходится находить внутренние ресурсы для своей легитимации. Легитимность как доверие между людьми — это «институт-невидимка». Она позволяет подвести прочную основу под отношения между правителями и подданными. И хотя легитимность в самом общем смысле этого слова способствует созданию системы принуждения, ее демократический вариант наделен более сложной функцией выстраивания конструктивных связей между властью и обществом. Она способствует реализации того, что составляет саму суть демократии: получения власти обществом. Демократическая легитимность вовлекает граждан в политику, что возвышает чувство их значимости. Она является условием эффективности государственной политики и в то же время определяет то, как граждане оценивают демократическое качество страны, в которой они живут. С этой точки зрения она действительно является «институтом-невидимкой» и «чувствительным индикатором» политических ожиданий общества и того, как на них отвечают. Более широкое и требовательное определение легитимности способствует в этом смысле укреплению демократических режимов.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ *
Демократия присвоения
Описанные нами новые образы легитимности являются частью обширного процесса децентрирования в демократических режимах. Отныне никто не считает, что демократию можно свести к системе конкурентных выборов, устанавливающих власть большинства. Это означает серьезнейший перелом в истории демократии, которая была на протяжении двух веков эпохой поляризации. Долгое время считалось, что общая воля могла обрести форму и силу только будучи сосредоточенной в одном центре, возникающем в момент выборов. Такое представление было неразрывно связано с условиями избавления человечества от старой власти доминирования: чтобы покончить с ней, как правило, было необходимо выстроить своеобразную противоположную копию этой власти. Долгое время развитие механизмов прямой демократии также было частью этого процесса концентрации власти, поскольку предполагалось, что достижение демократического идеала проходит сначала через радикализацию его выражения на едином уровне. Современное развитие пошло по другому пути: на смену концентрации пришли процессы рассеивания, преломления и умножения форм. Универсальность, равенство и представительство приобретают отныне все более разнообразные формы, для полной реализации которых необходимо их сочетание. Достижение социальной общности путем простого сложения мнений и воль дополнилось, как мы уже говорили, ее негативной, рефлексивной и погруженной формами. В этом смысле можно говорить об усложнении демократических режимов, которое контрастирует с предыдущей тенденцией к их упрощению. Однако разрыв с прошлым проявился не только в этом вопросе. Одновременно с этим полностью изменилась и природа основного принципа демократического идеала.
Смысл истории
Усложнение демократии имеет не только функциональный смысл. Оно также означает возврат в современную действительность всего спектра процедур и институтов, имеющих отношение к свободам и заботе об общем благе, которые предшествовали введению всеобщего избирательного права. Например, в более демократическом виде вновь появляются формы представительства, предшествовавшие системе выборов уполномоченных. Независимые органы власти сейчас обладают признаками виртуального представительства, которое было свойственно английской конституционной системе XVIII века. Институты рефлексивности, в свою очередь, частично возрождают, модернизируя их, давние образы блюстителей исполнения законов. Избирательная универсальность также обогащается определениями общего блага, общественного интереса и публичного разума, которые принадлежат давним традициям сопротивления деспотичным режимам. И наконец, вновь возникает характерное для гражданского гуманизма и республиканизма внимание к доблестям суверенов и, в частности, к их заботе об интересах народа. Словно демократические режимы, завершив свою работу по разрыву со старым миром, восстанавливают его различные положительные качества. Так, современную демократию можно понимать как политическую форму, объединяющую путем адаптации и развития различные истории свободы, эмансипации и автономии, наложившие отпечаток на опыт человечества.
Это подводит к пересмотру самого термина «демократия». Хотя сейчас она всюду отождествляется с идеей политического блага и почти все без исключения режимы объявляют себя таковыми, ее определение остается проблематичным, по крайней мере, если мы не желаем довольствоваться расплывчатыми формулировками (демократия как «власть народа»). В политическом лексиконе, пожалуй, нет другого такого слова, определение которого было бы столь разнообразным. Отсюда, кстати, и постоянная тенденция уточнять его посредством прилагательного. Как будто, по примеру пресных блюд, вкус которых раскрывается только благодаря приправе, демократия обретает свое подлинное наполнение лишь тогда, когда ее называют «либеральной», «народной», «реальной», «республиканской», «радикальной» или «социалистической». С этим также связана и постоянная проблема с проведением линии разграничения между демократией и ее патологиями, поскольку совершенно противоположные режимы могут претендовать на то, чтобы быть образцами демократии. Поэтому слово «демократия» постоянно представляется в качестве решения и в качестве проблемы. В нем всегда сосуществовали и благое, и сомнительное. Особенность этой неопределенности в том, что она в основном связана не с демократией в качестве далекого и утопичного идеала, о котором у всех есть единое мнение, а с расхождениями по поводу средств достижения этого идеала. Неустойчивость смысла слова «демократия» вовсе не означает, что существует некая неопределенность в отношении способов ее реализации, напротив, на протяжении двух столетий он был связан скорее с ее историей и ее сутью.
Неправильное использование этого термина и связанная с ним неразбериха уходят корнями в разнообразие подходов. Например, зачастую определение демократии как способа исполнения коллективной власти противопоставляют ее категоризации в плане гарантии личных свобод. Чтобы выйти из этой неопределенности, необходимо рассмотреть демократию во всей ее сложности и осмыслить в четырех измерениях: отдельно, поочередно или одновременно относящейся к сфере гражданской деятельности, политического режима, формы общества и способа правления. Каждое из этих измерений само по себе может рассматриваться в нескольких аспектах. Гражданская активность, например, очевидно включает избирательную деятельность, однако она также может рассматриваться с учетом повседневных форм участия и вовлеченности или проявляться на различных уровнях контрдемократической сферы.
Рассматривая демократию с точки зрения институтов, можно выстроить отдельные концепции демократической сферы на основе различных интерпретаций принципа универсальности. Изучая демократию как форму общества, можно сосредоточиться на гарантии основополагающих прав и расширить ее понимание до токвилевской идеи равенства условий, со всеми возможными современными ее толкованиями, и т.п. Эта сложная система благодаря двум ее составляющим — измерению и форме — дает нам матрицу демократической грамматики во всей ее сложности. Исходя из этого можно понять, как возникают практически противоположные определения демократии, в том числе обходящие стороной вопрос о ее основаниях, хотя они могут быть весьма фундаментальными, — такие как всеобщее избирательное право или индивидуальные права (либо, напротив, рассматривается один только вопрос выборов).
Как во всем этом разобраться? В известных трудах нам предлагалось наложить идею народного правления на идею правления народа, избранного народом и для народа*. Но это не поможет продвинуться достаточно далеко, создается лишь видимость более точного определения. Эта проблема является решающей, поскольку именно эта путаница с определениями может привести к релятивизму. Однако в этом же контексте, напротив, возникают нормативные требования, поспешно возводящие в абсолют отдельно взятый опыт. Единственный способ выйти из этого проблематичного балансирования между не выдерживающим критики релятивизмом и нормативным насилием — дать наиболее развернутое определение демократии, которое включало бы все ее измерения и формы. Демократия в таком расширенном определении могла бы обрисовать основные контуры организации общественной жизни на стадии строительства, чего пока еще никто не сделал в полной мере. Только при этом условии может быть преодолено противопоставление высокомерного западоцентризма и сомнительной дифференциалистской риторики. Единственно возможное универсальное определение демократии то, которое радикализирует ее условия*. И напротив, когда выдвигается так называемое минимальное определение демократии, происходит редуцирование ее смысла, фактическая индивидуализация. В настоящей работе мы попытались исследовать оба измерения демократии: режим и способ управления, а также переосмыслить в этой связи различные уровни гражданской активности. Понятно, что ее логическим продолжением станет новое исследование, посвященное демократии, оцениваемой как становление политического сообщества. Ведь в итоге именно на этом уровне все и начинается. Такие опасные отклонения, как неполитичность, антиполитичность идеполитизация, можно предотвратить, только если выстроить собственно политическое измерение демократии как способа конфликтного утверждения норм политической принадлежности и перераспределения благ, составляющих общую гражданственность.