Общая тетрадь

№ 2 (37) 2006

Патриотизм и всеобщие ценности

Позвольте начать это эссе о патриотиз­ме с цитаты из американского автора Джеймса Болдуина: «Я люблю Амери­ку больше любой другой страны на свете, и именно по этой причине я настаиваю на своем праве постоянно подвергать ее критике». Таков вкратце вывод, к которо­му я намереваюсь подойти в своем анализе: патриотизм и всеобщие ценности не должны противоречить друг другу — в идеале они должны дополнять друг друга.

Может показаться, что последнее утверждение сродни задаче о квадратуре круга. Разве не предполагает кон­цепция патриотизма, что члены определенного сообще­ства должны стоять друг за друга в большей степени, чем за иностранцев? Разве не происходит патриотизм от весьма ограниченной доктрины племенной солидар­ности, противостоящей возвышенной идее всечелове­ческого сообщества?

Соглашусь, что эти доводы не просто опровергнуть. И тем не менее я считаю, что в силу ряда вполне рацио­нальных обстоятельств патриотическую избиратель­ность можно примирить с космополитичным универса­лизмом — системой взглядов, которая, с моей точки зре­ния, выглядит наиболее привлекательной. Испытывая чувство преданности по отношению к некоторым лю­дям (моей семье, друзьям и близким), я при этом не сни­маю с себя более широкой ответственности — как человека. И наоборот, гуманизм, не выдержавший испыта­ния на деле, остается пустой формулой. Одна из двух важнейших заповедей в иудео-христианской традиции гласит: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Это вовсе не означает, что люди, находящиеся вне поля нашего зрения, подлежат остракизму. Заповедь говорит лишь о том, что милосердие должно начинаться дома. Она не предполагает, что милосердие заканчивается до­ма. Мысль о том, что милосердие заканчивается дома, порождена шовинизмом, а не патриотизмом. Патрио­тизм, если понимать его верно, это реальный гуманизм. Немаловажно и то, что всеобщим ценностям, таким как права человека, нужна институциональная основа. Эта основа обеспечивается национальными государствами, а не (за исключением отдельных случаев) международ­ным сообществом. Гуманистическая идея планетарной республики — это восхитительная утопия. И коль скоро она утопична, мы вполне оправданно считаем национальные институты са­мыми эффективными га­рантами прав человека, не пренебрегая, разумеется, международными усилия­ми по их защите. Здесь мы опять сталкиваемся с ка­жущимся парадоксом, ког­да всеобщее (права чело­века) воспринимается че­рез частное (националь­ные государства).

Один из способов приме­нить к концепции патрио­тизма критерий различия между всеобщим и част­ным — это провести границу между понятиями, которые я определил бы как патриотизм вовлече­ния и патриотизм исключения. Шовинизм основан на исключении, так как для шовиниста между «своими» и «чужими» пролегает пропасть. Патрио­тизм, как я его понимаю, основан на вовлечении. Хотя он признает различие между «внутренним» и «внешним», он открыт для «внешнего» мира. Более того, он не противоречит чувству преданности, которое каждый из нас может испытывать по отношению к нескольким данностям. Личность человека состоит из множества граней. Мы — русские, армяне, грузины, британцы, американцы, французы, австрийцы и так далее, однако каж­дый из нас сформировался как личность и благодаря иным качествам и привязанностям. Так какие из этих качеств и привязанностей имеют наибольшее значение? На этот вопрос нет простого ответа. Я, к примеру, ощущаю большее родство с иностранцем, который разделяет важнейшие для меня убеждения, чем с немцем, который их отвергает. Многие из знако­мых мне христиан сказали бы, что их вера важнее «мирской» верности — они никогда не пойдут против своей веры даже во имя отчизны.

Для меня жизненно важно избежать конфликта между моей общечеловече­ской ответственностью и моими конкретными гражданскими обязанностя­ми. Следовательно, я должен распоряжаться своими гражданскими правами таким образом, чтобы моя страна не ввергла меня во внутреннее противоре­чие между верностью дорогим мне всеобщим ценностям и привязанностью к народу, к которому я принадлежу. На сегодняшний день не существует сис­темы государственного устройства, при которой мои гражданские права, то есть мое право участвовать в общественных делах, охранялось бы лучше, чем в свободной демократии. Поэтому я убежден, что приверженность демо­кратии и защите верховенства права в моей стране сообразна и с моими общечеловеческими обязательствами, и с моим гражданским долгом.

Я прекрасно сознаю, что существуют различные концепции патриотизма. Добрыми «патриотами» часто именуют себя праворадикальные экстреми­сты и популисты. Приверженцы умеренных политических взглядов воз­ражают им, проводя демаркационную линию между собственно патриотизмом и агрессивным шовинизмом. Давайте не будем спорить о словах.

Давайте назовем патриотизмом систему взглядов, сочетающих любовь к своей стране с любовью к свободе и иным общечеловеческим ценностям. Я убежден, что ни один демократ не должен позволить проповедникам ненависти и наци­онального превосходства присвоить патриотические чувства. Более того, каждому демократу следует настаивать на том, что шовинисты не могут быть подлинными патриотами, ибо законное чувство национальной гор­дости они эксплуатируют в собственных, незаконных, целях.

Любовь к своей стране не означает, что необходимо одобрять все, что де­лается «во имя родины». Позицию шовиниста можно выразить известной фразой: «Это моя страна — права она или нет». Английский писатель Гил­берт Кит Честертон заметил однажды, что это все равно, что сказать: «Это моя мать — пьяная она или трезвая». Если вы действительно любите чело­века, то сделаете все возможное, чтобы отучить его от разрушительной привычки. Патриот должен сказать: «Если моя страна права, поддержим ее; если она ошибается — поставим ее на место».

Помню, как в 1960 году, когда мне было семь лет, я присутствовал при раз­говоре моих родителей и бабушки о Второй мировой войне. Я забыл по­дробности этой беседы, но как сейчас помню вздох облегчения, с которым бабушка сказала: «Слава Богу, что мы проиграли войну!». В глазах ре­бенка поражение в войне вовсе не было самоочевидным благом. Конеч­но, повзрослев, я понял, насколько права была бабушка. Она была верным патриотом и именно поэтому желала нацистскому режиму разгрома — не вопреки, но благодаря своему патриотизму. Быть патриотом означало для нее принять поражение — если в этом состояло необходимое условие воз­вращения Германии в сообщество цивилизованных стран.

Патриотизм требует осторожного обращения. Под его знаменем соверша­лись благие дела и страшные злодеяния. Патриотические призывы обраще­ны к глубоко укоренившимся в человеке чувствам самоотождествления. Це­лые поколения молодых людей выросли на знаменитой строчке из оды Го­рация: «Сладостно и почетно умереть за отчизну». Сегодня террористы­ смертники верят, что «сладостно и почетно умереть мучеником веры».

Мне кажется, что большинство с этим не согласится. Смерть не бывает «сладостной». Я, разумеется, не выступаю против самопожертвования как такового. Мне хочется только сказать, что героизм — не самоцель. То, восхищаемся ли мы актом самопожертвования или нет, зависит от пре­следуемой цели. Тысячу шестьсот лет назад христианский философ и бо­гослов Блаженный Августин задал вопрос: «Без справедливости что есть царства, если не огромные шайки грабителей?». Соответственно, можно спросить: «Без справедливости что есть героизм, если не нравственная слепота?». К примеру, мы невысоко ставим героизм гангстера, защищаю­щего своего босса от полиции, но восхищаемся людьми, готовыми поло­жить жизнь в борьбе с эпидемией.

Жертвовать жизнью — крайний случай. В риторике политических будней к патриотизму взывают по гораздо более тривиальным, большей частью экономическим, причинам. Типичным примером может служить кампания под лозунгом «Покупай американское!» (немецкое, французское). То есть предполагается, что люди должны пожертвовать небольшой суммой де­нег, покупая товары отечественного производства, которые стоят дороже зарубежных аналогов.

Возьмем другой пример. Западноевропейские политики часто упрекают предпринимателей в «непатриотичности», потому что те, стремясь сократить затраты на оплату тру­да, переносят производст­во в страны Центральной и Восточной Европы. В этих упреках слышится призыв: «Пожертвуйте прибылью ради благосо­стояния отечества». Отве­чая политикам, предпри­ниматели также призыва­ют на помощь патриотизм: «Нет, это вы непатриотич­ны, так как это ваши дур­ные законы, вами воздвиг­нутые бюрократические преграды вынуждают нас искать новые рынки труда!».

Я хочу сказать, что сам по себе патриотизм не дает нам критерия, согласно которому мы могли бы оценить качество и эффективность политических и экономических реше­ний. Патриотизм не отменяет законов логики. Да, правда, что правительст­ва стремятся приравнять свою политику к патриотизму, а критику своих действий — к непатриотичности. Но это же просто глупо. Дурная экономи­ческая программа никогда не будет тождественна «доброму патриотизму», и ни у одного правительства не может быть монополии на патриотизм. Рас­хождение во мнениях не следует путать с вероломством. Обвинять полити­ческих противников в «отсутствии патриотизма» — признак умственного убожества и нравственной слепоты. В условиях демократического общест­ва не следует ставить под сомнение патриотические мотивы участников по­литического диалога. Интересно не то, любят ли участники диалога свою страну, а то, полезны ли их предложения.

Летом 2003 года моя компания провела опрос общественного мнения с целью выяснить отношение немецкого общества к ряду ценностей. Среди них были названы:

— основополагающие принципы, такие как свобода и справедливость;

— личные качества, такие как честность и трудолюбие;

— «коммунитарные» понятия, такие как солидарность и патриотизм.

Примечательно, что большинство опрошенных — 73 процента — постави­ли на первое место честность и только 11 процентов сочли, что первосте­пенное значение имеет для них патриотизм*. О чем это говорит? Нам из­вестно по результатам других опросов, что большинство немцев отожде­ствляют себя со своей страной. Следовательно, тот факт, что первостепенное значение патриотизму придали только 11 процентов опрошенных, нельзя объяснить тем, что-де подавляющее большинство немцев не любят Германию. Я объяс­няю это тем, что люди просто не лю­бят громкие лозунги. Они не хотят, чтобы политики произносили высо­копарные речи о патриотизме, но ожидают от них ответственных дейст­вий и разумной политики. Кроме то­го, многие избиратели с подозрением относятся к патриотической ритори­ке, ибо не хотят, чтобы их чувство гордости и самоотождествления экс­плуатировалось в угоду государствен­ной власти. Мне кажется, это здоровое отношение к жизни.

Я еще не коснулся собственно предме­та патриотизма. Что есть «патрия», с которой он соотносится? Сообщество людей, объединенных общим происхождением? Сообщество, объединенное общей религией? Часть земли? Миф XIX века, согласно которому народы пред­ставлялись почти природными образо­ваниями, объединенными по признаку общего происхождения, все еще очень силен. Ошибка, по-видимому, содержится и в самом языке. Мы говорим об «отечестве», «языке матери», о «брат­стве» людей, принадлежащих к одной нации, об «отцах-основателях», о «на­ших сыновьях» и т.д. Латинское слово patria —«отчизна» происходит от pater — «отец». Истоки народа мысленно переносятся в некое очень отдаленное, однородное прошлое. Однако правда в том, что все известные нам народы произошли в результате прихотливых исторических событий, из случайно­го взаимодействия идей и интересов, из непредсказуемости страстей и стра­даний. Как писал в 1945 году Карл Поппер: «Неоднократно говорилось, что раса — это общность людей, объединенных не общим происхождением, но общим заблуждением в отношении своего происхождения. Схожим обра­зом мы можем сказать, что нация ... это общность людей, объединенных об­щим заблуждением в отношении своей истории».

Я верю в очень простое и рациональное определение: наша «родина» — это сообщество граждан, к которому мы принадлежим, а не группа людей, харак­теризуемых согласно этническим, религиозным, культурным или географи­ческим признакам. Патриотизм гораздо старше современного националь­ного государства. Ровесник понятий демократии и республики, патриотизм неразрывно связан с идеей гражданской ответственности. Объект патрио­тизма — государство, полития, с его конституцией, законами и институтами. Если рассматривать патриотизм в таком ключе, он представляется осо­знанным этическим выбором, а не спонтанным чувством родства или при­надлежности. В 1970-х годах, для того чтобы провести границу между соб­ственно патриотизмом и этническим шовинизмом, немецкий политолог Дольф Штернбергер ввел понятие «конституционного патриотизма». Он не предполагал, хотя его часто упрекали в этом критики, что конституцию можно или следует лю­бить. Однако можно же­лать, чтобы страна, которую вы любите, обладала хорошей конституцией, хорошими законами и хо­рошими институтами. Воз­можно ли более яркое про­явление любви к родине, чем защита демократичес­кого порядка, отстаивающего достоинство и права человека? Иными слова­ми, «конституционный па­триотизм» — это граждан­ский дух. Из буржуа, кото­рому безразлична жизнь своей страны, политии, он делает преданного гражданина: «Конституционный патриотизм» — это патриотизм вовлечения, так как он открыт для каждого, кто готов принять на себя гражданские обязательст­ва, вне зависимости от этнической, религиозной, культурной или геогра­фической принадлежности. Напротив, этнический патриотизм основан на исключении. Он тяготеет к шовинизму, ибо различие между «своими» и «чужими» быстро вырождается в различие между «друзьями» и «врагами» (когда члены моей этнической группы — «друзья», а люди за ее пределами представляются, по крайней мере теоретически, «врагами»).

Понятие конституционального патриотизма можно попытаться объяс­нить посредством противопоставления патриотической и шовинистической гордости. Случилось так, что я происхожу из города Бонна, где в 1770 году родился Людвиг ван Бетховен. Это приятное совпадение, но мне сложно понять, почему я должен испытывать гордость в отношении события, на которое не оказал ни малейшего влияния. Пару лет назад у меня случилась беседа с патриотически настроенным молодым венцем, который пытался убедить меня, что Бетховен — австриец, потому что он похоронен в Вене. Что важнее: место, где родился Бетховен, или место, где он нашел вечный покой? Конечно, это нелепый вопрос. Есть ли какой-то смысл в утвержде­нии, что Микеланджело «принадлежит» итальянцам, Пушкин — русским, а Гейне — немцам? Мне кажется, нет: они принадлежат человечеству, а их творения — это вклад в сокровищницу мировой культуры.

Однако как гражданин демократического государства я могу испытывать гордость или стыд за некие общие достижения или неудачи своей страны потому, что способен оказывать известное влияние на общественную жизнь — как член политической партии, как участник политической дис­куссии или просто как избиратель. Такая патриотическая гордость не имеет ничего общего с чувством превосходства, скорее это законное чув­ство удовлетворения, может быть, даже радости от того, что я принадле­жу к успешному, благополучному обществу.

Я готов признать, что существует чувство гордости за исторические дости­жения «моего» народа. Однако эта гордость — не «естественное» чувство, а результат выбора, сознательного или неосознанного. Как замечательно сказал Гете: «Чтобы обладать наследием отцов, заслужи его заново — и бу­дешь владеть им»*. От наследства можно отказаться, но, принимая его, мы наследуем не только достояние, но и ответственность.

Из сказанного следует, что принадлежность человека к той или иной на­ции определяется актом свободного выбора. Здесь имеет значение моя воля и воля государства, которое меня принимает. Если бы нации были производным природы, а не культуры, мы не стали бы свидетелями воз­никновения новых стран и народов, таких как, например, Соединенные Штаты Америки. История полна примеров миграции, смешивания людей и народообразования. Поэтому было бы абсурдно пытаться определить нацию как этнически однородное сообщество или воспринимать этниче­скую однородность как самодовлеющую ценность. Кстати, люди в Россий­ской Федерации, с ее географическим и региональным разнообразием, автохтонными и переселившимися этническими группами, должны пони­мать это лучше, чем многие другие народы, склонные верить идеологии этнической однородности. Такая идеология не просто ошибочна — она глубоко безнравственна и всегда была источником ужасных страданий.

Все же для того чтобы удержать нацию от распада, вероятно, необходимо некое понятие однородности. Я бы определил его как общее согласие в от­ношении непреложных правил и принципов цивилизованного сосущест­вования. Демократия не способна гарантировать сохранность этической основы, на которой она выстроена: выживание этой этической составляю­щей зависит от стабильности проистекающего из нее общественного дого­вора. Угроза демократии заключается, пожалуй, не в том, что у нее много врагов, а в том, что у нее мало друзей, готовых ее защищать. Везде в мире безразличие — главный союзник политического экстремизма, а подлин­ный патриотизм — самое действенное лекарство от безразличия.

Когда я говорил о патриотизме на одном из семинаров Московской школы политических исследований в 1994 году, я завершил свое выступление заметками, которые назвал тогда «пятью заповедями просвещенного пат­риотизма». С тех пор они не попадались мне на глаза, но, недавно перечи­тав их, я понял, что все еще готов под ними подписаться. Поэтому поз­ вольте привести их здесь повторно:

Первая заповедь: Уважай патриотизм других народов в той же мере, в какой желаешь, чтобы они уважали твой.

Вторая заповедь: Будь ответственным гражданином той страны, к которой ты принадлежишь по рождению или по собственному выбору.

Третья заповедь: Уважай твоего ближнего (каковой есть ответственный гражданин твоей страны и твой соотечественник) вне зависимости от его этнической, культурной или религиозной принадлежности.

Четвертая заповедь: Любовь к твоей стране никогда не должна вступать в противоречие с любовью к человечеству. Следовательно, ты будешь все­гда противостоять попыткам ввергнуть тебя в состояние противоречия между двумя этими чувствами.

Пятая заповедь: Не сотвори кумира из своей страны, ибо есть всеобщие ценности, которые превыше всех народов, включая твой собственный.

Перевод с английского Марка Дадяна