Общая тетрадь

№ 68 (2-3) 2015

Российское общество: реалии и химеры

Поговорим о том, что в последние годы часто оказывается в центре политиче­ских дискуссий, — о нашем народе, его интересах и устремлениях и осо­бенностях восприятия действительно­сти. В частности, хотелось бы понять суть тех пресловутых восьмидесяти шести процентов народа, которые довольны почти всеми действиями вла­сти, и четырнадцати процентов, которых, по-видимому, не все устраивает. Меня постоянно спрашивают, особен­но иностранцы: неужели вправду настолько велика под­держка? Может быть, люди чего-то не понимают? Мо­жет, все это свойство народа? Действительно, есть две крайние точки зрения. Первая сводится к тому, что таков народ, и власти ничего другого не остается, как идти вместе с народом, выражая его интересы и чаяния.

Вторая точка зрения иная: народ настолько легкове­рен, что становится жертвой массированной пропаган­ды. А пропаганда настолько мощна, настолько умела, что может одурачить подавляющее число людей.

Попытаюсь сформулировать свое понимание того, что происходит у нас в этом взаимодействии власти и наро­да. Все тут не так просто. Нельзя говорить, что у нас народ такой. Но точно так же нельзя считать его и жерт­вой пропаганды. Это взаимодействие гораздо более сложное, гораздо более комплексное, и оно способно генерировать серьезные последствия для судеб страны.

Первый вопрос, который меня заинтересовал: а вообще надо ли авторитарному режиму обращаться к массовому сознанию и рейтингам? Если режим авторитарный, зачем ему вообще оглядываться на общественное мнение? И я пришел к выводу, что даже для авторитарных режимов состояние массового сознания и общественно­го мнения исключительно важны. Во-первых, потому, что высокие рейтинги власти решают проблему ее леги­тимности. Ведь если в стране, по сути, нет свободных выборов, то, как иначе власть может получить легитим­ность?

В научном обороте приняты три вида легитимности. Легитимность может быть основана на традициях. Ну, например, господство Романовых, или каких-нибудь Бурбонов, или Гогенцоллернов. На чем строится их легитимность? На династи­ческой традиции, «божественном праве» на власть.

Вторая форма легитимности — револю­ционная. Примером ее являлась больше­вистская партия. И те из нас, кто постар­ше, помнят, что весь советский нарратив, то есть повествование о прошлом, стро­ился на Октябрьской революции. И вот эта революционная легитимность тоже очень важна. Примером такой легитимно­сти сейчас является коммунистическая партия Китая. В Китае ведь тоже нет сво­бодных выборов, но партия легитимна. На чем строится ее легитимность? На двух опорах. Первая: после Второй миро­вой войны китайские коммунисты во главе с Мао Цзэдуном победили в граж­данской войне армию Чан Кайши и соз­дали Китайскую Народную Республику. И второе основание легитимности ком­партии — это экономический рост, кото­рый начался при Дэн Сяопине в семиде­сятых годах и продолжается до сегодняшнего дня.

Для размышления две интересные ци­фры: с начала реформ (1978) ВВП Китая вырос в двадцать пять раз. В России с момента образования ее в нынешнем виде, с 1991 года, — в четыре раза.

Китайский нарратив таков: компартия Китая победила японцев во Второй миро­вой войне и освободила страну от япон­ских захватчиков, одержала верх в граж­данской войне против режима Гоминь­дана, создала современное государство, раздала землю крестьянам, а после 1978 года благодаря гению Дэн Сяопина воз­главила самую успешную модернизацию в современном мире.

Конечно, китайцы понимают, что у них нет демократии, нет свободных выборов, нарушаются права человека. Но револю­ционно-модернизаторский нарратив на­столько силен, что он обеспечивает высо­кий авторитет китайского руководства. Плюс к этому они регулярно меняют начальников. У них генсек не может руко­водить больше двух сроков. И они меняют каждые десять лет команду политических и иных лидеров. Это создает образ новиз­ны. Каждый раз возникают новые надеж­ды, пересматриваются жизненные про­граммы. В принципе это хорошо работаю­щая система.

Революционная легитимность к сегодняшней российской политической си­стеме неприменима, потому что нынеш­няя власть в России никак не связана с октябрьским переворотом, с созданием государства. И модернизационной леги­тимности у нас нет, потому что особых успехов в обновлении экономико-институциональной сферы не наблюдается.

Демократическая легитимность — это третий (рациональный) тип легитимно­сти. Это когда претенденты на власть получают свою легитимность на свобод­ных выборах, и ее у нас тоже нет.

Значит, у нас не действует ни одно из трех обоснований легитимности — ни тради­ционное, ни демократическое, ни револю­ционное. Поэтому единственный способ подтвердить легитимность — обеспечить высокий рейтинг. И этот аргумент посто­янно звучит: отвяжитесь от Путина, у него рейтинг под девяносто процентов. Точка. И этот аргумент, в общем-то, дей­ствует даже на наших западных друзей.

Главная задача в авторитарных государст­вах — легитимация лидера. А для этого нужен контроль массового сознания.

Особое состояние массового сознания и общественного мнения нужно для того, чтобы у властей была возможность про­водить свою политику, в том числе непо­пулярную. Например, если, как сейчас, сокращаются заработные платы, ликви­дируются больницы, хронически недофинансируются здравоохранение, образова­ние, наука, культура, спорт, то обществен­ное мнение может принять такую полити­ку и не будет сопротивляться, если люди верят, что это необходимо.

Массовое сознание и общественное мне­ние нужно настроить так, чтобы оправ­дать репрессии в отношении оппозиции, не допустить ее до выборов. Опросы рос­сийского общественного мнения, напри­мер, показывают отрицательное отноше­ние людей к НКО, к всякого рода активи­стам. А если это так, то и преследование НКО становится явлением общественно одобряемым. И можно проводить полити­ку, заявляя: вот видите, люди тоже недо­вольны. Или — общественное мнение крайне негативно относится к зарубежно­му финансированию, следовательно, и его можно легко отменить.

Такое состояние массового сознания по­могает авторитарному режиму выстро­ить ситуацию, когда политика правящей группы становится безальтернативной.

И последнее, самое, пожалуй, страшное, это то, что создается нужное обществен­ное мнение для оправдания вмешатель­ства в вооруженный конфликт на юго-востоке Украины. Приведу пример. Если бы не было этой гигантской пропагандисткой кампании про хунту, фашистов, бандеровцев в Киеве и так далее, то гораз­до сложнее было бы вербовать добро­вольцев на юго-восток Украины. Гораздо сложнее было бы направлять туда воен­ных. Могу сослаться на ставшее знамени­тым интервью раненного под Дебальцево бурятского танкиста, которое, кстати, так никем и не было опровергнуто. Он рас­ сказывает, как его танковую часть подня­ли по тревоге в Улан-Удэ, и, закрасив номера танков, погрузили их на железно­дорожные платформы. Привезли сначала в Ростов, потом в Донецк, и потом броси­ли на Дебальцево. Но наиболее интересна та часть интервью, где журналистка «Новой газеты» его спрашивает: «А зачем вы туда поехали?» И он начинает гово­рить, что в Киеве хунта, русских угнета­ли, их надо было защищать, и он пошел туда, потому что убежден, что мы делали правильное дело, и т.д.

Такое массовое сознание необходимо на случай войны, потому что люди не пой­дут умирать и не пойдут убивать, если они в это не верят.

Поэтому мой первый тезис состоит в том, что не только для демократических си­стем массовое сознание, сознание обще­ства имеет ключевое значение. В демо­кратических обществах оно определяет, кто во власти, кто в оппозиции и т.д. А в авторитарных системах, где нет выборов, зачем, казалось бы, оборачиваться на общественное мнение? Но на самом деле и здесь оно жизненно важно, потому что дает возможность властям проводить необходимую политику, создавать режим безальтернативности, преследовать оппонентов и на крайний случай мобилизовы­вать людей на войну.

Второе. По поводу пропаганды, которая играет определяющую роль в формировании массового сознания. Это массирован­ная, спланированная, целенаправленная, четко сфокусированная дезинформация общества в интересах тех, кто эту пропа­ганду осуществляет. Здесь очень важно, что для того, чтобы пропаганда была успешной, необходимо подавить альтер­нативные источники информации. При­веду примеры.

Рекомендую прочитать потрясающую книгу Энн Эпплбаум, изданную в этом году школой. За последние десять лет она выпустила два классических труда, которые стали бестселлерами. Сначала написала глубокое систематическое, аб­солютно научное исследование о системе ГУЛАГа в СССР. А не так давно вышел ее такой же фундаментальный труд «Же­лезный занавес», где рассказывается, как после 1945 года в восьми освобожденных Красной армией странах Европы были установлены тоталитарные режимы со­ветского сталинского типа.

Представьте себе Польшу, Чехию, Вен­грию, которая была вообще частью Ав­стро-Венгерской империи. Как можно было в этих обществах в течение двух­ трех лет установить коммунистическую однопартийную диктатуру, притом, что коммунисты здесь до войны были марги­нальными партиями и имели весьма сла­бое влияние.

Энн Эпплбаум описывает, какими были действия советских властей после осво­бождения этих стран.

Во-первых, они создавали местную тай­ную полицию — аналог НКВД — КГБ. В каждой стране это называлось по-своему, но суть та же самая. Кадры для этих под­разделений готовились еще во время войны в Куйбышеве (это Самара). Сюда были переведены высшие учебные заве­дения НКВД СССР. И уже в годы войны, в 1942 — 1943 годах в Самаре в этой школе готовились национальные кадры для будущих спецслужб будущих социали­стических стран. То есть туда набирали чехов, поляков, венгров, немцев в основ­ном из числа коммунистов. И как только Красная армия приходила, тут же созда­валась тайная полиция. У них заранее были заготовлены списки людей, из числа лидеров общественного мнения, полити­ков и так далее, которых необходимо было изолировать. Но занимались не только этим. Они, конечно, арестовывали и нацистских преступников, и пособни­ков нацизма. Но параллельно с этим зачи­щали политическое поле в этих странах для создания и поддержания диктатуры.

Во-вторых, они брали контроль над радио, как главнейшим средством массо­вой информации в ту пору. В первые же дни после освобождения советские окку­пационные власти брали под контроль радиостанции и начинали транслировать совершенно новый для местного населе­ния нарратив.

Энн Эпплбаум пишет, что в Берлине была радиовышка и огромный радиоцентр нацистской Германии, который трансли­ровал геббельсовскую пропаганду. Там даже штат особенно не поменяли, даже дикторы были те же. И они стали гото­вить и вещать населению Восточной Германии и Берлина новый контекст, на­прочь отрезав население от иной инфор­мации.

Но самое интересное третье, что меня совершенно потрясло, — они стали зани­маться в первые же дни разгоном НКО: студенческих советов, скаутских органи­заций, католических союзов, женских организаций, которые помогали особо потерпевшим жителям, кормили бедных и пр. То есть с самых первых дней громили НКО.

А позже начался процесс запрета оппози­ционных партий, фальсификация выбо­ров, репрессии против оппозиционных политических деятелей.

Итак, три ключевых элемента для уста­новления и поддержания тоталитаризма: репрессивные структуры, контроль над информацией и разгром третьего сектора. Почему именно они стали ключевыми, понятно. Тайная полиция, как бы она ни называлась, занимается «разработкой» лидеров общественного мнения, тех, кто создает альтернативную картину мира, иные смыслы. Радио, а в наше время телевидение, это тот инструмент, который позволяет транс­лировать официальный нарратив на все население страны. По опросам обще­ственного мнения, в России сегодня теле­видение регулярно смотрят девяносто четыре процента населения! Ничто с этим не сравнится, никакой Интернет. Если вам изо дня в день транслируют определенную картину мира, то это, конечно, оказывает огромное воздействие на сознание.

Наконец, третье — НКО. Гражданское общество, ассоциации, неправительственные организации — это те горизонтальные векторы общества, которые могут форми­ровать альтернативный неугодный власти нарратив. Но вопрос о политической оппо­зиции становится второстепенным в отсутствие среды, в которой она могла бы действовать и добиваться успехов.

Сейчас в России, к огромному сожале­нию, остается все меньше независимых источников информации, способных про­тивостоять конформистской картине ми­ра. В медиа-пространстве господствует массированное целенаправленное воздей­ствие на человеческое сознание для формирования цельной, но при этом ложной картины мира. Эта картина должна под­держивать легитимность власти любой авторитарной страны, позволяя достигать своих целей — как внутриполитических, так и внешнеполитических.

Таким образом, у нас практически со­шлись все факторы авторитаризма. Вы­строена полицейская система, которая зачищает городское пространство от «непослушных граждан». В значитель­ной степени монополизировано инфор­мационное поле. Даже в Интернете соз­дана достаточно мощная система противодействия альтернативам. Я имею в виду не только блокировку сайтов, но и очень мощную провластную интернет­ среду. И сейчас в разгаре попытка разгро­ма третьего сектора. После чего картина будет уже завершенной.

Да, помимо стратегии есть еще, конечно, техника пропаганды. И она у нас абсо­лютно «блистательная». На эту тему есть прекрасная статья Валерия Соловья, про­фессора, заведующего кафедрой по свя­зям с общественностью МГИМО, под названием «Как может почти вся страна сойти с ума». Он объясняет методологию и технические приемы манипулирования массовым сознанием. Ну вот, например, вам показывают Майдан. Горят покрыш­ки, бегают обезумевшие люди. Монтаж как в хорошем голливудском фильме, каждый кадр 2 — 3 секунды, тревожная музыка, низкий мужской голос... И все, ваше сознание уже настраивается на нуж­ную программу восприятия. Именно про­паганда создает нужную картину собы­тий, демонизируя украинцев, называя их фашистами, сплошь бандеровцами, убий­цами детей и прочее.

Но только ли пропаганда виновна в том, что результаты некоторых отечественных опросов буквально шокируют? Например, вскоре после показа по ТВ в марте этого года фильма «Крым. Дорога домой» Левада-Центр задал вопрос в связи с фра­зой Путина о возможности приведения в боеготовность ядерных сил России. 50 процентов опрошенных одобрило такой вариант, и лишь у 27 процентов он вызвал тревогу. Вообще в результате опросов много такого, что просто приводит в ото­ропь. Является ли это только следствием действия спецслужб, пропаганды, разгро­ма НКО? Или же все-таки само общество предрасположено к конформизму?

С моей точки зрения, пропаганда может быть успешной только тогда, когда она убедительна, когда общество в нее верит. Иначе говоря, помимо технических прие­мов и монополии нужна еще и содержа­тельная убедительность социально-исторического нарратива.

Можно вспомнить в этой связи проект на ТВ в 1995 году «Старые песни о глав­ном» и его продолжение в конце девяно­стых. Тогда как вспышка возникла вдруг ностальгия по советской музыке, совет­ским песням, атрибутике. Потом в конце 2000-го вернулся советский гимн, и опросы показывали его массовое одоб­рение. Сейчас активно возвращается ГТО, ведется реабилитация фигуры Сталина. Возле Павелецкого вокзала в Москве установлен огромный щит под названием «Победители» — с его порт­ретом, где воссоздается миф о его выдающейся роли в победе. Само собой, вы ничего не найдете при этом про ГУЛАГ, коллективизацию, убийство ты­сяч генералов и офицеров перед войной и прочие кошмары.

Шок от реформ девяностых годов поро­дил естественную реакцию, спрос на старое, советское и досоветское. И в этой связи очень интересным докумен­том является новая концепция отечественной истории, которую подписал Путин год назад. Это называется обра­зовательным стандартом, по которому готовятся школьные и вузовские учеб­ники.

Так вот, на мой взгляд, новый стандарт истории — это синтез, или я сказал бы так: механическое объединение двух нарративов — романовского и сталин­ского. Первый был создан Николаем Михайловичем Карамзиным. То, что мы знаем про русскую историю, — это Карамзин. В «Истории государства Рос­сийского» и в своей известной «Записке императору Александру I» Карамзин писал, что главное для России — это мощь, величие и только самодержавие спасет Россию. Суть романовского нар­ратива в том, что были хорошие цари, которые били врага, расширяли страну и делали ее более великой, и были сла­бые цари, которые этого не делали. Словом, история России при Романо­вых — это история блестящих побед и деяний. Разумеется, обсуждение кре­постного права, ошибок, поражений и прочих неприятных вещей не приветствовалось.

Затем возник советский нарратив, боль­шевистский, тоже концептуализирован­ный в классической книге «Краткий курс истории ВКП (б)», которую хоть и не писал, но редактировал Сталин. Причем настолько, что переписывал целые стра­ницы. Фактически этот сталинский нар­ратив тоже победоносный: большевики в октябре 17-го захватили власть, восста­новили доведенную до ручки Романо­выми и буржуями великую страну и под руководством коммунистической партии и лично товарища Сталина ведут ее к новым победам.

Наша новая концепция истории — это просто механическое объединение рома­новского и сталинского нарративов. На­ши дети теперь будут знать, что цари молодцы, генсеки молодцы, потому что разбили врагов и увеличили территорию страны. Говорится и о репрессиях, но в том смысле, что были досадные ошибки, по большому счету оправданные, потому что все равно мы победили, а значит, молодцы. В этой «новой истории» гово­рится и о коллективизации, и о модерни­зации. А массовые репрессии тридцатых годов называются отходом от демокра­тии. Так и говорится: «В тридцатые годы происходит отход от демократии». И с этим ведь не поспоришь: отход был от демократии и масштабы его до сих пор до конца не измерены.

Итак, задача у авторов концепции была довольно простая, мучиться не надо. Если все Карамзин написал, а большеви­ки подправили, то нечего особенно выдумывать. И если двести лет идеи нарратива были удобны власти, то ника­кой проблемы нет пересказать историю, всякий раз адаптируя ее к новым усло­виям и задачам, не забывая главные ее постулаты.

Первый — это апология самодержавной власти, о чем Карамзин и написал Александру I. Тут как раз и возникла зна­менитая полемика, в которой граф Сперанский выдвигал переход к конституционной монархии, то есть к ограниче­нию самодержавия законами и институ­тами, например, создав народное представительство в форме Государственной думы. Верх тогда одержала консерва­тивная концепция Карамзина, как наибо­лее подходящая форма политического устройства именно для России с сохра­нением образа самодержавного госу­дарства и монарха как отца народа, за­щитника и опекуна.

Второй постулат — апология величия государства, которое понимается исключительно в трех контекстах: военном, территориальном и геополитическом. То есть страна должна быть сильной в военном отношении, самой большой по территории и влиятельной в мировых делах, способной реализовывать свои интересы в глобальных пространствах. Геополитического величия Россия достигла при Петре I, когда она вошла в число пяти великих держав, а после 1945 года СССР стал одной из двух ве­ликих держав. Сейчас Россия пытается удержаться в тройке.

Третий постулат нарратива величия сни­мает вопрос цены, которую платит за него общество. Я был на ток-шоу Владимира Соловьева: спорили о войне, я говорил о Сталине и той колоссальной цене, кото­рую заплатила страна, — о том, что можно было победить с меньшими жертвами, если бы репрессии не выбили талантли­вых военачальников еще до войны. Со­ловьев сформулировал свою точку зрения в том духе, что победа оправдывает любые жертвы, любые лишения, сколько бы людей мы ни потеряли.

Ведь как оправдывалось крепостное пра­во в России? Оно дожило до 1861 года. Ключевым оправданием была необходи­мость создания ресурсов для армии — и для обороны, и для нападения. То есть во многом крепостное право было заморо­жено ради поддержания военного, терри­ториального и геополитического статуса страны.

Четвертый компонент государственного нарратива — сакрализация власти, кото­рая в разных формах реализовывалась в разных культурах. В Китае, например, верховный правитель считался «Сыном неба», получавшем от небесного боже­ства высшую власть над всем сущим на земле. Если он следовал путем Дао, то есть всеобщему закону мира, то он вне критики. А если отступал (отдельный во­прос, как понимать отступление), то терял благодать Неба, а следовательно, и власть. В нашей политической традиции пожиз­ненное правление скорее норма, чем исключение. Так было в царские и в советские времена. После Ленина Сталин ушел от власти, когда помер, Брежнев — тоже. Также закончилось краткосрочное правление Черненко и Андропова. Были, правда, два исключения: Хрущев, против которого организовали заговор, и Михаил Сергеевич Горбачев, который ушел сам, когда понял, что Советский Союз удер­жать невозможно.

Еще очень важный компонент нашей кар­тины мира — идея вражеского окруже­ния. Вся карамзинская история про это. Многие из нас помнят со школы, что сначала нас теснили тевтоны, потом напа­дала Орда. Потом мы Орду выгнали. Потом крымские татары. Даже Грозный бежал из Москвы, и крымский хан захва­тил город и пожег его. Потом поляки, шведы...

Кстати, почему из череды связанных с бес­конечными войнами событий для праздно­вания дня народного единства выбрали 4 ноября l612 года, когда Москву освободи­ли от польских интервентов и самозванца? Строго говоря, было это не четвертого: тогда очистили только Китай-город, а Кремль поляки оставили 6-го. Вспо­минают, что это была победа над поляка­ми. Еще вспоминают, что это день иконы Казанской Божьей Матери. Но забывают об одном, что это был главный праздник династии Романовых, потому что именно это событие ознаменовало процедуру при­хода к власти Михаила Романова в 1613 году, первого из нового рода российских монархов после Рюриковичей. Мы меха­нически, на мой взгляд, сделали важной частью национального нарратива, да еще почему-то символом народного единства начиная с 2005 года праздник романовской династии.

Эксперт Школы известный американ­ский историк-русист Ричард Пайпс иро­низирует в этой связи: «Русские искренне убеждены, что тысячу лет, ведя исключительно оборонительные войны, они стали самым большим государством мира».

Мы же верим в это, не так ли? Ведь на нас всегда нападали, а мы всегда обороня­лись. Очевидно, это противостояние вра­жескому окружению как раз и выгодно власти, так как оно позволяет править а) долго, б) бесконтрольно, в) оправдывать бедствия и лишения народа необходи­мостью величия государства, г) обога­щаться, д) приносить в жертву милитари­зации здравоохранение, науку, образова­ние и гражданские отрасли и е) не нести никакой ответственности.

Но парадокс в том, что объективно наро­ду это невыгодно. Гигантские средства идут на оборонку, элита обогащается, права народа не защищены, бизнес не развивается, о модернизации вообще забыли, и при всем этом поддержка дей­ствий власти, явно свидетельствующая о химерическом сознании общества.

Для нас абсолютом является величие государства, но понимаемое в трактовке XIX века — войны за территории, геопо­литическое влияние. Сейчас к ним доба­вился еще ряд компонентов: экономика и ее качество, технологии и инновации, знания и т.д. И, собственно говоря, на это делает ставку Китай. Мы же по-прежне­му величие воспринимаем по-карамзин­ски — война, территория, влияние. При этом у России два с половиной процента мирового ВВП. Китай подходит к двадцати. У Америки двадцать, у Европы при­мерно столько же. То есть три центра эко­номики — это ЕС, Китай, США. Если мы хотим величия, может быть, займемся реальным производством, наконец? Тогда у нас и военная мощь будет больше, просто потому что у нас будет больше денег на это. Нет, мы сейчас тратим последнее на военную мощь, добивая гражданский сектор. Я считаю это химерическим со­знанием.

Какое может быть развитие, когда все­ властное государство-опекун препятству­ет развитию — появлению частной собст­венности, независимого суда и т.д.

Или наше представление о том, что мы особые, самые добрые, самые честные, самые сердечные, самые умные... Спра­шивается, зачем тогда меняться и учиться у других? Если мы неспособны адекватно оценивать не только окружающий мир, процессы, вызовы и угрозы, но и самих себя, свое общественное, культурное, по­литическое и иное состояние. Страна с таким сознанием опасна и для себя и для других. Мы, к сожалению, потеряли в значительной степени связь с реаль­ностью, что предопределяет тяжелые ошибки во внутренней экономической и во внешней политике и чревато большими рисками. Таков российский авторитаризм! Предлагаю все же классифицировать авторитаризмы. Обычно считают, что есть авторитаризмы эффективные и не­ эффективные. Классический пример само­го эффективного в мире авторитаризма — Китай, который, как я говорил, с начала реформ вырос в двадцать пять раз и про­должает расти, став по паритету покупа­тельной способности экономикой номер один в мире, обойдя США.

Однако, как правило, авторитарные режи­мы в большинстве своем неуспешны. В мире масса стран, где нефти и других ресурсов добывается все больше, а жизнью наслаждаются единицы.

Предлагаю провокационное разделение авторитарных режимов на прагматиче­ские и химерические, исходя из того, что авторитаризм может быть успешным, хотя я вовсе не поклонник авторитаризма вообще. Но авторитарный способ правле­ния может быть успешен, если он рацио­нален и прагматичен. Нельзя же отрицать, что есть такие примеры рационального авторитаризма, как Китай, Южная Корея при первых президентах, Сингапур при Ли Куан Ю, Чили при Пиночете, хотя этих примеров не так много. Что отличает рациональный авторитаризм? Это ясное понимание своего места в мире, реально­го расклада сил, своих слабостей и силь­ных сторон, максимальное использование этой реалистической картины мира для внутреннего развития страны. Реализм и прагматизм — как главные движущие силы развития и модернизации — способ­ны при определенных условиях привести к демократической трансформации обще­ства. Такие примеры в истории были.

А вот химерический авторитаризм осно­вывается на ложной картине мира, используя для сохранения власти привыч­ный для него нарратив и травму, напри­мер в нашем случае от неуспешных реформ девяностых годов, и одновремен­но поддерживая идеализированный образ успешности социализма.

Это химерическое сознание приводит к тому, что ложная картина мира, создавае­мая элитами и поддерживаемая в созна­нии народа об особости нашего пути, о врагах, которые нас окружают, о спаси­тельности «сильной руки», о внутренних врагах, об опасности гражданского дви­жения, о необходимости вооружения для сдерживания Запада и так далее, как пра­вило, делает авторитаризмы такого типа неуспешными.

Ключевым становится, таким образом, противопоставление между рационализ­мом и иррациональностью. И мы должны ответить себе: мы рациональное госу­дарство или иррациональное, которое строится на эмоциях, переживаниях, стра­стях? Мой вывод такой, что да, нам нужно возвращаться к демократии, к конститу­ции, к верховенству закона, но для начала нам надо вернуться к здравому смыслу.