Общая тетрадь

№ 70 (1-2) 2016

Почему Россия (не)Европа

Начало этого бесконечного разговора уже мало кто помнит, и, видимо, никто не знает, как и чем он закончится. Аргументы обеих сторон известны и почти не меняются, более того, споря­щие стороны часто используют один и тот же тезис, выводя из него диаметрально противопо­ложные заключения. Можно ли каким-то образом сумми­ровать сложившийся дискурс в отношении европейской идентичности России, сделав это с акцентом на более актуальной сегодня позиции «против», высказываемой теми, кто по тем или иным причинам считает, что Россию нельзя считать европейской страной.

Все выдвигаемые аргументы, как «за», так и «против», можно условно разделить на три группы. Во-первых, это аргументы, связанные с географией в самом широком смысле этого слова — от положения на карте мира до особенностей климата и рельефа. Вторая группа аргу­ментов связана с поиском общего и различий в культуре. И наконец, в третью группу можно отнести все то, что связано с политикой и экономикой.

Взгляд на карту

Начнем с географии. Европа и Россия могут быть рас­смотрены как географические понятия, которые должны быть каким-то образом соотнесены. Аргументы «за» достаточно тривиальны и лежат на поверхности. Европа и Россия образуют единое континентальное простран­ство, между ними нет никаких значимых географических объектов, будь то океаны, моря, пустыни или высокие горные хребты. Центрально-Европейская равнина пере­ходит в Восточно-Европейскую, или Русскую равнину, на востоке. При этом если мы посмотрим на карту мира, то увидим, что европейский континент отделен практиче­ски от всего остального мира, кроме России. От Африки Европа отделена Средиземным морем, от Америки — Атлантическим океаном, от Передней Азии — проливами и морями Восточного Средиземноморья. Россия — практически един­ственное место, не отделенное от остальной Европы какими-либо есте­ственными географическими препятствиями.

Исторически Россия, несомненно, является частью Старого Света, куда, правда, входит не только Европа, но и Ближний Восток. Важно, однако, что данное обстоятельство дополнительно привязывает Россию к тому месту на карте мира, где вот уже добрую половину тысячелетия Европа занимает центральное и главенствующее место.

Что еще немало важно с точки зрения географии, Россия, как и большая часть европейских стран, находится в зоне умеренных широт. Известно, что как раз в умеренных широтах в Новое время возникли наиболее сильные государства с развитой политической системой, способностью создавать и внедрять передовые технологии и аккумулирующими мощный капитал. Географически Россия находится в этом же поясе, и с этой точки зрения должна принадлежать к числу наиболее богатых и устойчивых демократи­ческих стран мира.

Между тем каждый из приведенных аргументов может быть опрокинут в пользу ровно противоположных выводов. Особенно если начать копаться в деталях.

Описанное континентальное единство имеет место быть, но очевидно также, что в еще большей степени Россия остается континентальной частью северной Азии. Сколько мы знаем крупных российских рек, относящихся к бассейну Атлантического океана? Нева, в устье которой Россия смогла окончательно утвердиться лишь в XVIII веке, Дон, Днепр, на кото­ром находится Смоленск, а также Западная Двина. Последние две из пере­численных рек имеют устье на территории других, ныне независимых государств Европы (Украины и Латвии). Остальные большие русские реки, включая Волгу и Урал (которые с точки зрения Мирового океана текут «никуда», впадая в гигантское соленое Каспийское озеро), идут в другом направлении. Большинство рек Русского севера и реки Сибири несут свои воды в сторону Северного Ледовитого океана. Так что если посмотреть на карту России, то можно легко увидеть, что Россия как страна приникает главным образом к Северному Ледовитому океану. Даже в современных условиях это пространство наименее приспособлено для судоходства, чем все остальные водные пространства мира. Таким образом, Россия находит­ся на периферии основных океанских путей, в первую очередь трансатлантических.

При этом морской берег сильно удален от большей части континентальной России. Ближайший к Москве морской порт находится примерно в 650 км, что с точки зрения российских расстояний далеко не рекорд. Для сравнения: в Греции, на Пелопоннесе, или в Италии на Апеннинском полуострове бли­жайший порт находится максимум в сутках пешей ходьбы от любой самой удаленной континентальной точки. Собственно, везде в Европе до моря не слишком далеко. Особенно, если сравнивать с Россией. Это действительно важная разница, не только с точки зрения транспортной логистики. С одной стороны, Россия давно считается морской державой, но, с другой стороны, куда в большей степени Россия — гигантская континентальная страна, можно сказать, суперконтинентальная, особенно в сравнении с европейски­ми соседями.

Когда мы говорим об умеренных широтах, то не должны забывать, что изо­терма среднесуточной температуры ноль градусов в январе проходит при­мерно по границе античной Римской империи. Это — территория западнее Рейна и южнее Дуная и Альп. На более восточных территориях между Рейном и Днепром температуры января понижаются от нуля градусов до минус восьми. Если же вы посмотрите на современную Российскую Федерацию, то ее территория практически полностью, за исключением части Псковской, Новгородской и Ленинградской областей, а также Ростовской области и южнее, находится к востоку от пролегания январской изотермы минус восемь градусов. Уже в Москве средняя январская темпе­ратурная норма составляет минус десять градусов по Цельсию, а дальше вглубь страны зимние холода только сильнее. Это, конечно, существенно влияло на аграрную культуру в традиционном обществе, так как связано с совершенно разной длительностью сельскохозяйственных работ и иным уровнем урожая.

Даже Екатерина II не могла не напомнить Вольтеру, когда в одном из писем он намекнул ей о желании переселиться в Россию, что зима в нашей стране занимает большую часть года. Для сравнения: в Англии, служившей «край­ним севером» Древнему Риму, зимние температуры редко опускаются ниже нуля, январская погода здесь ближе всего, пожалуй, к началу ноября в Подмосковье, не самом, скажем прямо, суровом регионе России.

Наконец, сравним рельеф. Россия — это страна преимущественно равнин­ная, в то время как Европа имеет весьма разнообразный рельеф, так что даже от довольно крупных равнин Центральной Европы сравнительно неда­леко ближайшие горы. Не в последнюю очередь в силу этого обстоятельства Европа традиционно считается «цивилизацией камня», а Россия, страна с бескрайними лесами, — это «цивилизация дерева».

Другие «свои»

Тут-то, попутно упомянув американского историка Джеймса Биллингтона, мы плавно переходим к культурным различиям. Аргументы «за» европей­ский характер российской культуры более или менее очевидны. Россия — христианская страна (как и Европа, имеющая внутри мусульманское мень­шинство). Стоит ли напоминать, что русский — это один из европейских языков, что русская письменность основана на греческой и, следовательно, она европейская.

Что же касается повседневных практик и привычек, пресловутого ментали­тета, то поводов для узнавания и понимания между русскими и европейца­ми у русских все же куда больше, чем с японцами, корейцами, индонезий­цами, китайцами, индийцами или арабами. Отношение к времени, к семье и гендерным ролям, к труду и деньгам при всех известных различиях больше походит на не вполне развитую и не вполне благополучную Европу, нежели на Азию, на девиацию Запада, но не на нормы Востока. Менталитет русских и европейцев не такой уж разный, как нам порой хочется это продемонстрировать. И что уж совершенно очевидно, мы давно должны перестать использовать слово «менталитет» к месту и не к месту, объясняя им бук­вально все — от низкой производительности труда до отсутствия прав и свобод.

Теперь культурные аргументы «против». Самое очевидное, лежащее на поверхности: восточно-христианская традиция в отличие от западно-хри­стианской не имела развитой схоластики, тем более Россия позднего Средневековья не знала Гуманизма, Возрождения и Реформации. Эпоха Просвещения пришла сюда извне на совершенно иную почву, что не могло не отразиться на восприятии и понимании его идей, и в первую очередь это касалось российской интеллектуальной элиты. Ценности Просвещения были поняты поверхностно и фрагментарно. Довольно скоро возникла иллюзия, окончательно оформившаяся у Герцена, что Европа идет каким-то ошибочным путем, а Россия, глядя на это, может превратить свою отсталость в преимущество, избежав европейских ошибок и предложив некий другой путь. Довольно скоро фетишем русской интеллигенции стал социа­лизм, который рассматривался именно в контексте российской исключительности.

Другая, не менее порочная идея была сформулирована Екатериной II и остается влиятельной вплоть до наших дней, в том числе среди россий­ских либералов. Россия якобы «не готова» к европейским свободам, к демократии. Екатерина II довольно лицемерно оправдывалась, что не может ввести представительную форму правления в России, так как ее поддан­ные в большинстве своем для этого слишком малокультурны. И их нужно еще долго просвещать, прежде чем они смогут получить искомые права и свободы.

Вместе с тем отцы-основатели Соединенных Штатов тоже не строили иллюзий по поводу культурного уровня и моральных качеств иммигран­тов, переселившихся в Северную Америку. Однако они смотрели на рес­публиканскую форму, на представительную демократию как на универ­сальную структуру, которая может работать в отношении любого челове­ка. Естественная природа людей вообще малосимпатична, с этим ничего не поделаешь, так что вряд ли даже человечество в целом становится сильно лучше от поколения к поколению. Это, по крайней мере, не оче­видно.

Поэтому представляется бессмысленным кого-то «выращивать» для буду­щей демократии, хотя бы потому, что, не имея опыта демократии, люди вряд ли научатся существовать в ней и успешно действовать. Со времен екатерининской демагогии прошло более двух столетий, в России открылись тысячи школ и университетов, грамотность стала всеобщей, урбани­зация возросла до невиданных ранее показателей, но мы все еще «не гото­вы». Это «воспитание сверху» может быть бесконечным, пока, наконец, нация не попробует сама реализовать демократические принципы на прак­тике.

Еще один культурный аргумент — Россия не знала античной цивилиза­ции. Кстати, Крым и Херсонес, пожалуй, и правда, единственное место, где Россия хоть как-то связана с античным прошлым Европы. Не случайно у Бродского, особенно раннего, до того как он оказался в «большом мире», так много крымских, ялтинских мотивов. На цивилизацию Рима он смот­рел отсюда, и этот взгляд был перевернутым. Потому что большая часть древнеримской цивилизации находилась южнее и западнее, а южный берег Крыма был для нее опять же скорее далеким и диковатым скифским севером.

Отсутствие античных корней с точки зрения отношений в государстве описывается главным образом как отсутствие традиции римского права. К этому можно добавить, что, в отличие от большинства других европей­ских стран, в том числе от Украины и Белоруссии, в средневековом Московском царстве не было ни Магдебургского права, регулировавшего самоуправление городов, ни своего рыцарства и университетов.

Все так. Но нужно заметить, что различия эти болезненны в первую очередь для тех, кто застрял в Средневековье. Собственно, задача Модерна — при­нести и развить новые институты вне зависимости от того, что на той или иной территории было когда-то в древности. Сам факт наличия мощной археологии на территории той или иной страны еще ничего никому не гарантирует. Посмотрите на Египет, где Александрия была центром эллини­стической традиции, на ту же некогда греческую Антиохию, ныне именуе­мую Сирией. У этих стран нет проблем с культурным наследием прошлого, зато очевидные проблемы с достижениями Нового времени, с модернизаци­ей не только экономики, но и политической структуры, общественных отно­шений, лежащих в основе современного мира.

Еще один важный момент связан с материальной культурой, со сферой быта. Разумеется, все знают примеры колоссальной роскоши отдельных русских нуворишей и чиновников, как в прошлом, так и в настоящем. Эта роскошь, всегда принадлежавшая немногим, потрясала и потрясает всю Европу. Однако среднестатистический российский человек, как жил, так и во многих случаях продолжает жить в целом хуже и беднее своих европей­ских соседей. На протяжении столетий россияне привыкли к выживанию в очень тяжелых условиях, которые не способствовали формированию высоких требований ни к собственному быту, ни тем более к государству. Нужно признать, что на фоне прошедшего нефтяного бума не вся страна, конечно, но весьма значительная часть российских средних слоев, жители крупных городов, куда устремилась вся динамичная часть населения, пережили время беспрецедентной зажиточности, которую когда-либо могли себе позволить обычные люди в России. Не факт, однако, что это стало привычкой.

Слабое звено Модерна

Обратимся, наконец, к политико-экономическим аргументам. Это струк­турные аргументы, и на первый взгляд они выглядят достаточно сильны­ми. В течение всего Нового времени Россия, в отличие от большинства стран Востока, не попала ни в колониальную зависимость от европейских стран, как это произошло с Индией, Индокитаем и Африкой, ни в полуколо­ниальную зависимость, как Китай, Иран и Оттоманская Порта. Более того, Россия сама находилась в числе колониальных империй, она, несомненно, одна из сверхдержав Европы, деливших между собой мир.

Справедливости ради надо сказать, что у России был риск колониального подчинения, но он оказался преодоленным довольно рано. Русские купцы XVII века сумели защитить свои корпоративные интересы перед наступле­нием английского и голландского торгового капитала. Русская аристократия, государев двор и церковь не допустили в начале 1640-х годов свадьбы старшей дочери Михаила Романова, царевны Ирины, на бастарде датского коро­ля Вольдемаре. Иностранные купцы и дворяне не получили тогда права судебной экстерриториальности в России, хотя всячески этого добивались. Заимствованные из Европы протекционистские барьеры для иностранной торговли закрыли возможность внешнего колониального подчинения стра­ны. К концу XVII века Россия уже была частью Вестфальской системы европейских государств и довольно скоро стала одной из империй Европы. Безусловно, Российская империя начала XX века имела большой внешний долг и зависела от европейских инвестиций в промышленность, поставляя в развитые страны преимущественно зерно и другое сырье, но она все же оставалась вполне дееспособным и несомненно самостоятельным госу­дарством, имевшим большие амбиции и перспективы роста. Для сравнения: финансы Оттоманской империи периода заката управлялись извне, что до сих пор считается позорной страницей истории этой страны. Данное обстоятельство ставило Турцию вне Европы не менее чем культур­ные различия. Россия же подобной грани никогда в своей истории не пере­ходила.

Получается, что Россия прошла схожие со странами Европы стадии структурного развития. И феодализм, и абсолютизм, и тоталитарные режимы не являются чем-то уникально российским. Сегодня они ассоциируются с архаикой, но это все, собственно, европейские явления. При этом в России предпринимались попытки развития демократии и случа­лись, хотя и очень короткие, отрезки истории, когда свобода и демокра­тия, казалось, были достигнуты полностью — мы не можем этого отри­цать. Между прочим, в России до сих пор сохраняется республиканский конституционный строй.

Добавим к этому, что структура российской экономики эволюционировала от аграрной к индустриальной, как и в большинстве европейских стран. Хотя, конечно же, нельзя не признать: на складывавшихся мировых рынках Нового времени Россия играла роль сырьевого придатка.

Здесь опять же можно легко продемонстрировать, как все аргументы «за» могут быть повернуты вспять.

Так, будучи колониальной империей, в отличие от Испании, Португалии, Франции, Голландии и Англии, Россия оставалась исключительно конти­нентальной страной. Ее территориальные вторжения шли исключительно по суше, севернее полосы пустынь и гор, которые начинаются от Ближнего Востока в сторону Памира и пустыни Гоби. Это была есте­ственная географическая граница России с юга, которую она не смогла перейти. На западе империя уперлась в границы Центрально-Восточной Европы. Российский географ, действительный член Академии наук Александр Гагемейстер писал в 20-е годы XIX века, что Россия в резуль­тате успешных захватов на юге и западе от своих границ оказалась всего в одном военном переходе от Вены и Берлина, столиц Австрии и Пруссии. Однако, ценя свою принадлежность к европейской системе международных отношений, Российская империя никогда всерьез не рас­сматривала возможности перейти эту черту и двигаться дальше на запад. Для той России было невероятно важным оставаться в одной семье с дру­гими европейскими странами. Империя дорожила своими землями на востоке Европы, но она никогда не претендовала и не могла претендовать на захват Европы целиком.

Говоря о неудачном опыте российской демократии, что весьма болезненно для многих, особенно в последние годы, нельзя забывать, что путь к сво­боде не был усеян розами и для большинства европейских стран. Долгое время в Европе существовало понятие старого порядка. Среди историков его также принято называть абсолютизмом, или деспотизмом. Но это евро­пейский порядок. Его сердцем долгое время была Франция с особыми сословными привилегиями для дворян, с «одворяниванием» верхушки третьего сословия, с произволом королевских судей, тотальным взяточни­чеством и казнокрадством и, конечно же, с ничем не ограниченной властью «солнцеподобного» короля. «После нас хоть потоп» — эта столь известная и употребимая в сегодняшней России фраза разве не оттуда? Сами европейцы не любят называть старый порядок европейским, фран­цузские просветители видели в нем «туретчину». Однако, пожалуй, нет такой страны в Европе, которая не прошла бы через «старый порядок». Кто-то вышел на другой уровень развития быстрее и безболезненнее дру­гих, кто-то застрял на подольше, а кто-то не может вылезти из ямы про­шлого до сих пор.

Итак, мы видим, что любой из рассмотренных аргументов может быть обра­щен в противную сторону. Мы также видим, что это превращение тоже не выглядит стопроцентно убедительным. На сегодня я остановился бы на этом месте, зафиксировав в том числе, некую опасную вязкость всего разго­вора вокруг европейской принадлежности России. Возможна ли не только взаимная критика, но и синтез аргументов?

Два ответа одной страны

Прежде всего, необходимо отметить, что каждая группа аргументов превали­рует на определенном этапе политического развития России. Эпохи оттепе­ли, если угодно, эпохи неких демократических прорывов, связаны с доми­нированием идеи русской европейскости, своеобразного европейского оптимизма в отношении России. В то время как, конечно, в эпохи реакции (наиболее хрестоматийными здесь, конечно, были периоды правления Николая I и Александра III) превалировал не просто скептицизм, а порой агрессивное отрицание почти всего европейского в России.

Так что можно даже предположить, как только мы слышим рассуждения про «особый путь» России, что Россия — это не Европа, как только возникает очередная мода на разного рода конструкции, что Россия научит Европу «правильной жизни» — все это обычно означает, что российское общество в очередной раз испугалось развития и повернуло в сторону регресса и архаики. Это, кстати, важный аналитический момент сам по себе. Независимо от того, какая из сторон права.

Ища баланс между аргументами «за» и «против», я попробую предло­жить довольно тривиальную формулу, где Россия может быть представле­на и описана как особая ассоциированная часть Европы, представляющая одну из версий общего европейского опыта. Это самостоятельная часть Европы со своими географическими и культурными особенностями, глав­ная среди которых — более позднее развитие, что ясно видно по тому, когда происходит принятие христианства, возникновение и развитие письменности, государственности и т.д. Посетив Музей палеографии в Париже, легко увидеть, насколько отставала Древняя Русь сразу же с момента своего возникновения. Просто нужно сравнить, когда возникли первые письменные документы у франков, а когда — у древних русов. Тогда эта разница в развитии составляла несколько столетий. Потом к началу Нового времени Россия, собственно, появившись на свет, пришла в состояние Европы раннего Средневековья, если судить по институтам и развитию искусств. То есть Россия — это Европа, но каждый раз более ранняя и архаичная, чем действующий европейский мейнстрим. То же сохраняется и сегодня, когда Россия все более похожа на Европу 30-х годов ХХ века.

Получается, что русские — это все же дети европейской цивилизации, но поздние и все время немного отстающие в своем развитии. Но они — из одной с европейцами семьи. Более слабое развитие общественной само­организации и политической структуры, идейная и техническая зависи­мость от других частей мира, и прежде всего, конечно, от Европы, дого­няющее развитие — вот, наверное, важнейшие отличительные особенно­сти российской версии европейской истории, культуры и политической структуры.

Стоит заметить также, что все российские особенности не являются тем, за что стоит держаться. Все это, по правде говоря, можно было бы с радостью оставить в прошлом. И вся проблема состоит как раз в том, что Россия от этих своих особенностей не может никак избавиться. Все время, на каждом этапе истории они хватают и тянут страну куда-то вспять, снова и снова заставляя рефлексировать, рассуждая, получится ли у нас современное европейское общество или не получится. И каждый раз, глядя на европей­скую современность, мы описываем ее как проект для собственного буду­щего. Не удивительно, что каждый раз, достигая этого желаемого будуще­го, мы остаемся в европейском прошлом, так и не попадая в актуальное течение.

Другие стереотипы

Начиная подводить итоги, хотелось бы обратить внимание на, пожалуй, самое важное, методологическое ограничение во всем происходящем разго­воре — Россия это Европа или нет? Почти все, о чем так порой уверенно говорят историки, в той или иной степени представляет собой конструкции и построения их ума. И даже если нам иногда кажется, что это описание очень стройное и верное, взгляд с третьей стороны может быть принципи­ально иным, удивительным и совершенно неожиданным с точки зрения наших собственных представлений и стереотипов.

Где, к примеру, проходила граница между Европой и не Европой в созна­нии западноевропейских путешественников XVIII века? Достаточно загля­нуть в известную книгу Ларри Вульфа, «Изобретая Восточную Европу», как станет ясно, что Европа англичанина или француза изначально ограничивалась странами так называемого большого путешествия, куда входили Фламандрия, Немецкие земли, Северная Италия и Франция.

Восточнее Вены и Берлина начинался другой мир. Уже не Европа с привыч­ным ее жителям уровнем комфорта, но еще не Великая Татария. Некое пространство экзотики и, если угодно, экстрима. Например, кровати в гостини­цах, начиная с Польши, становились редкостью, так что часто нужно было спать на сеновале. Зато вокруг становилось много экзотических людей. Татары на лошадях, евреи в длинных лапсердаках и широкополых шляпах, цыгане, славяне. Плюс бескрайние леса, снег, овчинные тулупы и топоры вместо пил.

Вся это кажущаяся бескрайней земля включала в себя не только Россию, но и Польшу, и Венгрию, и Румынию, и Балканы. И не видно в этой оптике никакой границы между Россией и, скажем, Литвой, как не было и никакой особой границы между Россией и Турцией. Просто если долго ехать засне­женными польскими и прибалтийскими лесами на север, можно добраться до блистательного и роскошного Петербурга, где на Сенном рынке мужики в овчинах, со страшными бородами. А можно долго ехать по степям на юг, через Венгрию и Сербию, наблюдая цыган, мусульман и сербов во всей их нищете и бесшабашности, а потом оказаться в Константинополе с роскош­ными султанскими дворцами и удивительным восточным базаром. Все, что встретится на этом пути, и будет Восточная Европа.

Между прочим, весь позднесоветский период многие нонконформистски настроенные интеллектуалы в странах народной демократии с отчаянием говорили об «историческом проклятии» Восточной Европы, которая, как ни старается, не может стать нормальной Европой. Сейчас, однако, это по боль­ шей части ушло. В своей региональной идентификации эти страны, освобо­дившиеся от коммунистического прошлого, предпочитают говорить о своей принадлежности к Центральной Европе. Восточная Европа осталась вместе с «народными демократиями». И переместилась на Восток. Собственно, мы, Россия, сегодня и есть оставшаяся Восточная Европа. И природа отчая­ния многих сегодняшних прогрессистов во многом сродни той, что была в Польше или Румынии 1980-х.

Еще один ракурс, более современный, представляют американцы. Амери­канцы, разумеется, считают Россию частью Европы. Более того, для Аме­рики, особенно Северной, Европа — это совсем не рай и не предмет для подражания. Земля обетованная — это сама Америка, которую открыли в тот момент, когда человечество достигло эпохи Просвещения. Именно тогда европейские религиозные диссиденты приезжают в Америку, как считали некоторые умы, для того, чтобы на этом новом месте построить общество, лишенное изъянов старой европейской жизни в виде религиозной ненави­сти, деспотизма, рабства, социального неравенства и т.д. и т.п. Для амери­канца из этой его перспективы Россия — просто, очень периферийная часть Европы, где наиболее полно сохраняются архаичные порядки и связанные с ними предрассудки. Но все это не делает Россию «не Европой», поскольку когда-то во всей Европе так ведь и было, повсеместно. Да и сейчас не без проблем.

Стоит ли говорить, что китайцы смотрят на Россию как на европейскую страну, ближайшую к их собственным границам. Более того, исторически Россия для китайцев — белая колониальная империя. Может быть, только Африка и Юго-Восточная Азия так на Россию не смотрят, потому что у России никогда не было колоний в Африке и Индокитае, а Советский Союз декларировал борьбу за освобождение колоний. Однако в целом для многих на Востоке, в особенности же для джихадистов, Россия относится к той части мира, с которой они ведут свою бескомпромиссную войну. Мы для них такие же христиане и «крестоносцы», как любые другие европейцы. Последнее отнюдь не по значению обстоятельство состоит в том, что сама Европа представляет собой культурное множество. И это множество растет, а не уменьшается. Поэтому, конечно, самое порочное в споре о европейской принадлежности Европы — это противопоставлять Россию некоему едино­му европейскому конструкту, а не сравнивать ее с отдельными странами, образующими европейское пространство.

В этом отношении куда интереснее, на мой взгляд, вопрос, почему Россия не Финляндия. И географически, и климатически, и с точки зрения истории, и в плане некоторых специфических бытовых особенностей обе эти страны не так уж далеки друг от друга, как кажется на первый взгляд. В Финляндии, некогда входившей в состав Российской империи, сохранилась русская деревянная архитектура XIX века, и она, куда в лучшем состоянии, чем в самой России. Но при этом, конечно же, в Финляндии создана инфраструк­тура современной страны, развитая и самая устойчивая в мире политиче­ская структура и т.д. Причем не стоит забывать, что еще в 30-е годы прошло­го века Финляндия далеко не всеми в самой Европе воспринималась в каче­стве вполне европейской страны.

Выбираться из географической ловушки

Рассуждая о европейской принадлежности того или иного государства, мы не должны абсолютизировать географический фактор, жаловаться, что нам не повезло с климатом и далековато до теплых морей. Испания, например, все­гда находилась практически в идеальном положении с точки зрения геогра­фии и климата. У нее всегда был выход одновременно и к Средиземному морю, и к Атлантике, так что Испания стала первой империей, которая могла сказать о себе, что в ее пределах никогда не садится солнце.

Однако на протяжении столетий, почти весь период Нового времени Испания шла не вверх, а вниз в своем развитии, теряя лучших интеллектуа­лов, экономические возможности, колонии и былое международное значе­ние. Начало XX века эта страна встретила депрессией, затем была гражданская война, фашистская диктатура генерала Франко. Только последние 40 лет Испания начала демонстрировать обратное движение, настолько стре­мительное и успешное, что сегодня, в отличие от 1950-х годов, никому уже не придет в голову сказать, что Африка начинается к югу от Пиренеев.

Не хотелось бы в заключение сеять ложный оптимизм. Ничто никогда не приходит само собой — это надо помнить и понимать. Прогресс в обще­ственной жизни и экономике не подобен картошке и не будет расти, когда мы спим. Поэтому я очень надеюсь, что от все более бесплодной дискуссии о России и Европе, российские интеллектуалы перейдут к каким-то более конкретным делам, связанным с прогрессом и будущим для своей страны. Бесконечное хождение по кругу в спорах о том, Европа мы или нет, очень мешает развитию современной России.